Limonia land

Жанасемей в то время была небольшой и неблагоустроенной железнодорожной станцией в пяти километрах от Семипалатинска, на левом берегу Иртыша. Ее название в переводе с казахского означало: Новый Семипалатинск. И направлявшиеся на полигон, и грузы для него прибывали в Жанасемей не случайно. Здесь легче, чем в городе, соблюдать секретность. Сюда же доставлялся и самый главный груз — «изделие», как называли на полигоне атомную бомбу.

Семипалатинск менее пригоден для транзитных операций: не было автодорожного моста через Иртыш, и доставка грузов с использованием паромной переправы создавала бы дополнительные трудности. У станции Жанасемей было еще одно преимущество: аэродром. Часть грузов, да и многочисленные командированные, прибывавшие из Москвы на время испытаний «изделий», от Жанасемей отправлялись не только на автомашинах, но и на военных транспортных самолетах.

Все было продумано еще в 1947 году, когда в глубине целинного края развертывался первый ядерный полигон. Только одного не могли предвидеть: пройдет несколько лет, и полигон окажется в центре огромнейших пшеничных полей со всеми неизбежными последствиями.

От Новосибирска, где я сделал пересадку, со мной в купе ехал офицер ветеринарной службы. Знакомясь, мы оба выдавали ложную информацию. Он говорил, что едет к родителям, а я — на побывку к старикам в Бескарагайский район, где действительно жили мои родители, перебравшиеся сюда из родной Тамбовской области в 1948 году.

На одной из станций к ветеринару пришел солдат и доложил, что «две собаки убежали». Я подумал, что «собаками» он назвал нечто другое, но позже мне стало известно: военный ветеринар с двумя солдатами ездил в Новосибирск закупать собак для полигона. Они требовались в качестве подопытных животных в большом количестве. В Семипалатинске и в ближайших селах за несколько лет уже переловили всех бездомных псов

Главное — для «невесты». Так называют «изделие», атомную бомбу, когда транспортируют ее на специальных машинах под усиленной охраной ГБ на опытное поле. «Невеста едет!» — и на дороге все замирает. Никто не имеет права появиться ни впереди, ни позади. Не приведи Господь оказаться на пути «невесты».

Об этом я узнал позже, а в тот раз мне даже не было известно, что бензовозы везли авиационное горючее на Опытное поле для моей научной группы. Этим топливом заполнялись резиновые резервуары емкостью четыре и восемь тысяч литров и две железнодорожные цистерны — специалисты службы горюче-смазочных материалов намеревались испытать прочность этой тары при взрыве атомной бомбы.

Вечером в общежитии я пытался поговорить, познакомиться с кем-нибудь из офицеров, но все, подозрительно посматривая на новичка, от разговора уклонялись, находили повод уйти подальше. Нелюдимость вызывалась режимностью воинской части, которую все называли «Лимонией», видимо потому, что жизнь в ней была не сладкой, а кислой.

Самую многочисленную часть «Лимонии» составляли военные строители. Они сооружали жилые дома, технические комплексы, дороги, все наземные и подземные объекты на Опытном поле. Жили они в землянках, трудились летом на солнцепеке, а зимой на страшном морозе. Вода в степи полусоленая, быт препаршивый. Некоторые роты летом размещались в палатках непосредственно на Опытном поле, радиоактивный фон там постоянно был высокий. Солдатам негде было помыться после смены, в постели ветром задувалась пыль, в выходные дни пойти некуда.

Еще летом 1948 года под Челябинском завершилось сооружение первого промышленного атомного реактора (завода «А»), а через несколько месяцев было принято в эксплуатацию и радиотехническое предприятие (завод «Б»), занимавшееся выделением плутония из облученного урана, что позволило приступить к изготовлению и испытанию первой атомной бомбы.

В начале 1948 года Совет Министров СССР обязал И. В. Курчатова, Ю. Б. Харитона и П. М. Зернова не позднее 1 декабря 1949 года изготовить и передать на государственные испытания первые экземпляры атомных бомб. Было время, когда все стремились к перевыполнению планов, давали клятву вождю на митинге или собрании, что не пожалеем сил... Перевыполнено было и это правительственное задание. Полигон подготовили раньше установленного срока. Под усиленной охраной доставили все необходимое. Все, кому положено, приехали на полигон за много дней до Ч — намеченного времени взрыва. Сборка атомной бомбы проводилась под наблюдением И. В. Курчатова и А. П. Завенягина. Ученым и руководителям пришлось поволноваться — прибыл сам Берия...

29 августа 1949 года в 6 часов 20 минут по местному времени, в хороший безоблачный день на командном пункте ученые-атомщики подписали акт о возможности испытания опытного образца. Как мне рассказывали очевидцы, за столиком с телефонными аппаратами, с помощью которых можно было немедленно связаться с Москвой, уселся Берия, рядом с ним офицер полигона Сергей Давыдов, отвечающий за пульт управления, сзади — полковник госбезопасности.

Вот как вспоминал об этом академик, трижды Герой Социалистического Труда Юлий Харитон:

«От вспышки до прихода ударной волны приблизительно 30 секунд. Дверь в «каземат» (специально оборудованный подземный командный пункт) была приоткрыта. Вдруг все залило ярким светом — значит, свершилось! Я думал только об одном — как успеть закрыть дверь до прихода ударной волны. А тут еще Берия бросился обнимать... Я едва вырвался, успел-таки... Единственное, что я почувствовал в эти мгновения, — облегчение...»

Позже из прессы стало известно, что по указанию Сталина за атомную бомбу, взорванную утром 29 августа 1949 года на полигоне под Семипалатинском, Курчатову, Харитону, Щелкину, Алферову, Флерову, Духову и другим были присвоены звания Героя Социалистического Труда и лауреата Сталинской премии. Им подарили по автомашине «Победа», меблированной даче в Жуковке, разрешили бесплатный проезд по всей стране, а их дети получили право поступления в любой ВУЗ без вступительных экзаменов.

Никто не объяснил мне, что повышенные меры предосторожности были вызваны прошлогодним испытанием водородной бомбы. Ее взрывали на вышке (наземный взрыв), и поле в некоторых местах имело сверхдопустимый уровень заражения. Однако многие офицеры этим пренебрегали и не надевали спецкостюмы.

Не теряя времени, мы выехали на «П-2». Через четыре — пять километров миновали КПП, где у нас проверили пропуска. Пропуск у меня был уже постоянный, но чтобы попасть на Опытное поле, необходимо еще числиться в списке, который имелся на КПП.

Проехали еще километров десять, свернули возле огромного бетонного сооружения треугольной формы, похожего на хвост гигантского самолета. Его построили перед испытанием первой водородной бомбы 20 августа 1953 года.

Остановились у края внушительного котлована диаметром около пятидесяти метров и глубиной шесть — семь метров. На дне вода — небольшое озеро, уже заросшее вокруг травой. Спугнули стаю черных жаворонков — прилетали попить пресной водички, других водоемов поблизости нет. Вокруг котлована спекшиеся комья земли, а стены его словно из пепла вперемешку со шлаком.

— Больше не прилетят, — сказал Горячев многозначительно, провожая взглядом птиц. — Не выживут, вон

как тот орел, — и показал на большую птицу, распластавшуюся возле воды. Орел лежал на спине, откинув крылья и выставив когтистые лапы, словно защищался от нападения.

— На этом месте была вон такая металлическая вышка, — Иван Алексеевич указал на высокую башню примерно в двух километрах. — Мы сейчас поедем туда.

На равнинной местности башня казалась гигантской ажурной антенной радиостанции.

— А зачем здесь посыпано шлаком? — некстати спросил я.

Горячев хмыкнул:

— Это, понимаешь ли, земля спеклась после взрыва. Здесь долго быть нельзя, опасно. Держится высокий уровень. Но когда ветра нет, можно без респиратора.

Преодолев около двух километров по бездорожью, местами проезжая словно по черному стеклу (так сплавилась поверхность земли), мы остановились возле бревенчатой землянки с массивной дверью.

— Полузаглубленное складское сооружение, — пояснил начальник отдела. — До башни, на которой будет установлено «изделие», пятьсот метров. Через километр еще одно такое же деревоземляное сооружение. Оно готово. А третье, дальше, только строится. Поедем туда, посмотрим. Тут контроль нужен.

За лето на «П-2» все было подготовлено по программе испытания: расставлена боевая техника — танки, орудия, самолеты, отрыты многие километры траншей, заполнены жидким топливом цистерны и трубопровод, уложено в хранилищах — в ящиках и в открытом виде — продовольствие, военное обмундирование, размещены в котлованах походные кухни и грузовики. Много было выставлено емкостей с горючим. И всюду стояли, сидели, лежали набитые сеном и опилками «обмундированные» манекены. В солдатском, офицерском и даже генеральском обмундировании. Было в этой картине что-то мистическое.

К «Ч», то есть напомню, часу взрыва, поле опустело. Мы все расположились на высоте, от которой до вышки, где покоилась атомная бомба, было примерно пять километров. Надев черные очки (тоже почему-то считавшиеся секретными), я наблюдал в бинокль. Этот бинокль я привез с фронта — именной подарок командующего артиллерией. Было очень жаль, когда у меня в тот день кто-то взял его и забыл возвратить. [45]

Напрасно я тогда волновался: «изделие» не сработало. Заряд-детонатор разнес макушку вышки, а атомного взрыва не получилось. Начинка бомбы изрядно заразила весь центр площадки, и к вышке никого не подпускали.

Было приказано убрать подопытное имущество и законсервировать сооружения до очередного испытания. Наши площадки оказались не так далеко от центра, куда теперь уже предполагалось сбросить атомную бомбу с самолета.

Всех предупредили: не подъезжать близко к вышке на «П-2», там высокий уровень радиации. Для обследования разрушенного верха вышки и уборки осколков бомбы требовался специалист-доброволец. Вызвался капитан Герман Зорин. Ему в то время едва исполнилось тридцать. Добродушный и симпатичный офицер.

Однажды в жаркий полдень, проезжая мимо вышки, я ужаснулся: на верхушке кто-то работал, раздевшись до трусов. Это был капитан Зорин. Какова же была там радиоактивность, если на моей площадке, за двести пятьдесят метров, она еще держалась на уровне около пятидесяти рентген?..

На полигон прибыли И. В. Курчатов с группой ученых, генералы и офицеры, киносъемочная группа. В то время говорили: «Приехали арзамасцы, скоро начнется...»

За час до взрыва офицеры групп приехали на высоту, на НП. Никакого оборудования, даже медицинского пункта, там не было. Динамик стоял на ящике. Автомашины — на склоне высоты. Это все рабочий народ, а руководство — в другом месте.

Беспокойство и волнение не покидали меня с утра. Все ли сделано точно по новой программе? Не растащат ли волки и лисы продовольствие, не украдет ли кто обмундирование? Особенно беспокоился за генеральскую и офицерскую форму, надетую на манекены.

...Наконец высоко в небе, оставляя белый след, показался бомбардировщик, по сторонам его сопровождали два истребителя. За несколько дней до «Ч.» самолет производил тренировочное бомбометание болванкой.

Гул самолетов нарастал. В это время в небе появились два орла. Они словно застыли в глубокой голубизне, но в бинокль было хорошо видно, как орлы поворачивают головы, высматривая добычу на земле.

— Этим — хана... — сказал кто-то громко. Из динамика послышалось:

— Осталось десять секунд... пять, четыре, три, две... Нуль!

Самолеты взмыли еще выше и разошлись в стороны. Я закрыл глаза ладонями. Яркая вспышка. Краснота. Открыл глаза и вижу, как из сполоха выворачивается огромное облако, оно быстро поднимается вверх и становится похожим на шляпку белого гриба на черной ножке, утолщенной к земле. Я посмотрел на небо, где парили орлы, и увидел их медленно падающими вниз. Видимо, они были еще живы, вспышка лишь ослепила их и обожгла крылья.

По ушам хлестко ударила взрывная волна, раздался громкий взрыв, напоминающий выстрел мощнейшего орудия, и по степи покатился гром... Орлов сначала подбросило вверх, потом они стремительно понеслись к земле.

Через некоторое время динамик сообщил: «Разрешено выезжать на площадки!»

Все торопятся к машинам. Вытягивается нестройная автоколонна, пыль столбом. На КПП нас не останавливают, но пост уже на месте — солдат в противогазе. Нам приказано надеть респираторы.

Проезжая по Опытному полю мимо испытательных площадок, я не заметил чего-либо неожиданного. Словно опять на войне. Две пушки — на боку, с одного танка сорвана башня, другой горит. Самолеты с надломленными крыльями и оторванными хвостами. Что-то дымит в окопах. Но в эпицентре, там, где находился прицельный крест и стояли грузовики, разбросаны исковерканные и обожженные части машин. Ничто не горит, хотя даже вывороченные глыбы земли оплавлены, орудийная сталь почернела. Не нахожу ящиков с продовольствием и манекенов, которые стояли возле землянки. Сама она обвалилась, а все, что располагалось вне укрытий, уничтожено полностью. Скорее подальше от воронки! Нам уже машет солдат желтым флажком: убирайтесь из опасной зоны, высокий уровень радиации!

В одном — двух километрах от эпицентра в котловане горят тюки с обмундированием. Бочки с горючим разбросаны, резиновые резервуары, лежавшие на поверхности земли, прорваны, горючее вытекло, но не воспламенилось, образовалось большое керосиновое болото. А те резиновые емкости и тюки с обмундированием, которые мы присыпали тонким слоем земли, целехоньки. Этого я и ожидал. Земля предохранила их от высочайшей температуры и радиоактивной пыли. Надежно и просто!

Упала цистерна, стоявшая на участке железной дороги, но рельсы и шпалы остались целыми.

Офицеры успевают что-то записать в секретных тетрадях и просят меня замерить уровень радиации. Он достаточно высок: более сорока рентген. Нужно убираться подальше.

Даю команду взмахом руки: по машинам! Меня не видят. Кричу, но в респираторе мой голос не слышен, пришлось снять его. Воздух прозрачен, пыли не видно, и натягивать маску на вспотевшее лицо не хочется.

Мимо нас промчался на танке подполковник Орлов и еще кто-то из офицеров-москвичей. Орлов никогда не надевал противогаза. На голове панама, руки без резиновых перчаток. Он подъехал к брустверу воронки, соскочил с танка на землю и стал замерять рулеткой ее диаметр. Зачем? Это можно сделать позже, размеры воронки не изменятся.

Кстати, поздней осенью, когда внезапно выпал снег, в эту же воронку, заполненную водой, влетел танк, но выбраться не смог. Два танкиста, промокшие насквозь, едва добрались до «Ша» пешком...

Мои выезды на четвертую площадку, где испытывались БРВ, продолжались. Однажды потребовалось лично удостовериться, насколько велик уровень зараженности выставленных образцов продовольствия. На мне тяжелый защитный противохимический костюм из прорезиненной ткани, закрывающий всего с головы до ног. Противогаз надел, когда подходил к площадке. Грубый ремень тяжелого ящика — дозиметрического прибора первого образца ДП-1 — оказался коротковат, и я не смог перекинуть его через плечо — пришлось повесить на шею. Придавив маску противогаза, он больно тянул зажатые волосы. Не представляю, как можно находиться и работать в таком костюме и противогазе несколько часов. Я чувствовал, как по мне стекает пот.

До площадки, уставленной ящиками и коробками с сыпучими продуктами питания и отдельно — трехкилограммовыми банками с тушенкой, оставалось не более ста метров. Стрелка прибора покачивалась возле отметки 0,5. На такие уровни мы не реагировали. Лишь за двадцать метров до подопытного объекта уровень зараженности резко возрос.

Едва приблизился к штабелям, как стрелка уперлась в правый край шкалы. Я переключил прибор на последний диапазон и ужаснулся: около 400 рентген — смертельно опасно! Я немедленно отбежал назад на несколько метров, и прибор успокоил меня. Уровень оставался высоким, но неопасным. Минутное пребывание в зараженной зоне не грозило здоровью. Успел подсчитать: из двадцати банок свиной тушенки на площадке осталось только десять. Лисы, которых в степи было много, утащить не могли — банки металлические, покрыты густой смазкой, похожей на солидол. Тогда кто же взял?..

Решил подойти поближе и как можно быстрее. Прибор опять зашкалило. Возле ног я увидел чугунный осколок, на котором лоснилась черная и густая, как деготь, жидкость. Это и было жидкое БРВ, способное долгий срок содержать смертельный уровень радиации. Взрыв бомбы с БРВ почти не разрушает объекты. Сохранив город, технику, завод, противник может убить множество людей несколькими каплями темной маслянистой жидкости, не имеющей запаха. БРВ не так-то просто обнаружить, не имея под руками прибора радиационной разведки. Сильное и коварное оружие. К сожалению, видимо, по причине секретности меня не информировали о свойствах средств, которые испытывали химики, поэтому мне пришлось оказаться в роли подопытного кролика.

Осматривая выставленные предметы, я замерил уровни зараженности, но практической пользы от моих исследований не было, поскольку я не мог сделать верные выводы, не зная не только начинку бомб, но и методику их испытания. Сам способ исследования был слишком примитивен: выставил, осмотрел, сделал замер. А что дальше?

Через несколько дней после завершения испытаний специалисты из подмосковного Загорска уехали, оставив зараженной большую площадь. Подразделение противохимической защиты с помощью бульдозеров, скреперов и другой техники основательно чистило местность. По полученным данным я составил отчет. Он был приобщен к копиям моих старых отчетов. У ядерного полигона другая задача. Испытание БРВ лишь, так сказать, сопутствующий эпизод.

Территория четвертой площадки была огорожена тремя рядами колючей проволоки. Весной она покрывалась густой травой, и там было раздолье зайцам. Их никто не беспокоил до начала охоты. А потом заядлые стрелки проникали за колючую проволоку и без труда добывали русаков. Случаев отравления зайчатиной, как замечал бывший главный терапевт полигонного госпиталя полковник медицинской службы П.С.Пономарев, не наблюдалось. Мои сослуживцы, которые с аппетитом съели не одного русака с той площадки, трудились на полигоне по несколько лет, многие здравствуют и поныне. За семьдесят лет было и моему непосредственному начальнику Ивану Алексеевичу Горячеву, когда он скончался из-за болезни сердца. Он больше других охотился на зайцев на четвертой площадке. Быть может, не так страшен черт, как его малюют?..

Куда же все-таки исчезли банки со свиной тушенкой? В тот же день, как стало известно о пропаже, я приказал построить солдат, готовивших площадку, и велел всем снять гимнастерки для контроля. Вдруг ребята употребили в пищу тушенку и теперь все поражены боевыми радиоактивными веществами.

Приставляя зонд рентгенометра к животу каждого, я внимательно следил за стрелкой микроамперметра. Вероятно, некоторые солдаты имели незначительные следы заражения кожного покрова. Прибор показывал тысячные доли рентгена, но, обеспокоенный даже этим, я отобрал ребят, у которых прибор показывал степень заражения несколько больше, и приказал немедленно направить их в госпиталь. Мы испытывали консервы в открытом и закрытом видах при атомном взрыве, их радиоактивность долгое время оставалась высокой. Все, кто ел консервы, обязаны срочно пройти спецобработку.

Командир взвода смутился:

— Ели все. И я тоже. Подогрели на костре вчера вечером... Жаль было губить такое добро. Оставили десять банок, их вполне достаточно...

Вблизи опытной площадки прибор показывал высокий уровень гамма-фона, поэтому показания степени зараженности солдат могли быть неточными. Но после душа в дезактивационном пункте, развернутом военными химиками по всем правилам, показания приборов уже не тревожили ни меня, ни специалистов службы радиационной безопасности.

В дальнейшем испытания БРВ на полигоне не проводились. Участок земли, где применялись боевые радиоактивные вещества, так и остался за колючей проволокой. Насколько он был опасен? Неспециалисту в этой области судить сложно, но показателен такой случай.

В районе аэродрома после тех испытаний захоронили небольшие контейнеры и даже собранные осколки бомб, начиненных БРВ. Через пять — шесть лет строителям потребовалась металлическая арматура, и кто-то вспомнил о той «могиле». Решили вскрыть ямы и достать нержавеющие, не поддающиеся кислотам емкости. Полковник Крылов, ставший заместителем начальника полигона по научной работе, санкционировал этот поиск с условием тщательного анализа всего того, что было захоронено. Проверка показала: емкости и все другое, что при захоронении было сильно загрязнено радиоактивными веществами, стали совершенно безопасными. Время — лучший дезактиватор.

Пришел я как-то в поликлинику полигона и говорю женщине-врачу:

— У меня температура, потому что сегодня получил много рентген.

— Замолчите немедленно! — возмутилась эскулапша. — Я не знаю никаких ваших рентгенов, не знаю, где вы были и чем занимались. Это не мое дело. У вас грипп...

— Да нет у меня гриппа. Поверьте, я был сегодня в опасной зоне и что-то почувствовал неладное. Температура, поташнивает...

— Мне запрещено говорить об этом. Если вы даже облучились, я обязана записать, что у вас грипп. Как и вы, я давала подписку.

На следующий день, проходя мимо жилого дома, я увидел на балконе ту женщину-медичку. Она смотрела в бинокль в сторону Опытного поля. Из комнаты слышался мальчишеский голос:

— Мама, я же тебе сказал, что сегодня атомного взрыва не будет...

В 1955 году в серию испытаний из пяти атомных зарядов были включены две сверхмощные термоядерные бомбы, в том числе одна мегатонного класса. Первый взрыв водородной бомбы состоялся 20 августа 1953 года, о чем сообщалось в печати. И хотя американцы взорвали водородное устройство годом раньше, оно было огромное, с двухэтажный дом, и для транспортировки не приспособлено. У нас же готовились сбросить бомбы с самолетов и взорвать над землей. На полигоне опасливо поговаривали, что могут быть тяжелые последствия, хотя один из «отцов» нашего водородного оружия академик А. Д. Сахаров значительно позже, в 1990 году, скажет: «Мы как-то не думали, что это представляет большую, крайне большую опасность...»

Об условиях взрыва и мощности бомбы знали только ее создатели и члены Государственной комиссии, назначавшиеся правительством СССР на каждую серию испытаний. В ее состав входили представители министерств среднего машиностроения, обороны, здравоохранения, Академии наук СССР. Начальник полигона и представители Минздрава имели право не соглашаться с решением о проведении взрыва при малейшей вероятности нарушения основного условия его проведения — абсолютной безопасности населения. Их слово было окончательным.

Комиссия решила оповестить население всех прилегающих к полигону районов о мощном взрыве и организовать вывод людей из домов. Служба особого режима запротестовала — нельзя разглашать военную тайну. На это заявление академик Я. Б. Зельдович бросил реплику:

«Когда Семипалатинский аэродром оцепляют колючей проволокой и прекращаются полеты самолетов, жители уже знают: готовится атомный взрыв. И как только появляется бомбардировщик в сопровождении истребителей, они забираются на крыши и ждут взрыва...»

Вопрос решили положительно.

Подготовка Опытного поля к испытаниям водородной бомбы требовала больших усилий всех научных групп и военных строителей. Подземные и полуподземные сооружения, участок метро, жилые дома и корпуса промышленных зданий, землянки, траншеи оснащались специальной аппаратурой замера ударной волны, светового, электромагнитного и теплового импульсов, наведенной радиации и радиоактивного заражения. Помимо этого на поле ставились вышки, строились подземные приборные сооружения, где устанавливались автоматические средства сигнализации, записывающие устройства, датчики, приборы для фиксации параметров ударной волны, прокладывался кабель — в общем итоге на сотни километров. И что ни группа, то свои особенности и трудности. Каждый из нас без преувеличения головой отвечал за качество работы.

Множество обстоятельств учитывалось при размещении на площадках подопытных животных. Они выставлялись за несколько дней до взрыва. Требовалось установить, отчего погибает или заболевает животное, какая возникает степень травм, заражения, ожогов и при каких условиях. Нужно было точно знать уровни давления, зараженности и температуру на площадках во время взрыва и многое другое.

Взрыва с утра ожидали Н. С. Хрущев и министр обороны Г. К. Жуков.

Рядом с домом — смотровая трибуна под крышей. Ее заняли некоторые ученые и генералы. Удобно сидя в креслах, можно было бы наблюдать за картиной взрыва в ясную погоду. А что увидишь в пасмурный день на расстоянии семидесяти километров?

К встрече взрывной волны огромной разрушительной силы заблаговременно подготовился и наш жилой городок. Солдаты укрепили клиньями и распорками раскрытые двери и окна, поставили в небольшой низине палатки, в которых на случай дождя и ветра могли укрыться выведенные из дома люди. Все жители заранее были предупреждены о времени и месте сбора.

Возле каждого здания выставили охрану, и целостность содержимого в квартирах гарантировалась. [102]

Воду и свет в городке отключили. Детей с родителями отвели в подвальные помещения госпиталя. Там просторно, тепло и, как были уверены, безопасно.

Во все населенные пункты, расположенные ближе двухсот километров от полигона, выслали офицеров. Они предупредили жителей, чтобы с 8 часов утра и до взрыва, который произведут «в целях народного хозяйства», все вышли из своих домов в указанное место.

За безопасность населения отвечал заместитель начальника штаба полигона полковник Г. И. Князев. В его подчинение выделили более ста офицеров из подразделений полигона и некоторых военных округов.

Соблюсти полную секретность испытания водородной бомбы было невозможно. Знали далеко окрест о происхождении грома в ясный день. В одном из аулов казашка родила девочку в тот момент, когда однажды прогремел взрыв. Отец назвал дочь Атомгиль — «атомная девочка».

6 ноября над Опытным полем уже была взорвана «малая» водородная бомба на большой высоте. На площадках ничего не выставлялось, и многие из нас не знали, что взрыв был водородный. До жилого городка докатилась ударная волна, но никаких разрушении не произошло. Нисколько не пострадал и пункт «Ша», а до него всего лишь семнадцать километров от эпицентра взрыва. Зато в Усть-Каменогорске не только слышали взрывы. Там пострадали некоторые постройки, кое-где повылетали стекла из рам. Это насторожило ученых. Такое аномальное явление было вызвано отражением ударной волны от верхних слоев атмосферы. В дальнейшем оно могло оказаться пагубным при мощном взрыве.

Намеченный на 18 ноября, он был отменен в тревожной обстановке. Самолет с водородной бомбой находился уже в небе, когда синоптики доложили, что потоки воздуха в верхних слоях атмосферы изменили направление. Комиссия приняла решение посадить самолет. Конструкторы бомбы заверили, что это неопасно: взрыва не произойдет даже в том случае, если самолет упадет.

Через каждые пять минут на командный пункт поступали сведения о самолете. Наконец-то он сел на Семипалатинском аэродроме.

Лишь 21 ноября метеорологическая обстановка позволила поднять самолет-носитель в небо, но опять что-то тревожило руководителей испытаний, и время взрыва оттягивалось

Ровно в три часа дня из черного ящика, укрепленного на металлическом штыре, послышалось:

— Внимание! Самолет на подходе к цели!

Сразу наступила тишина. Некоторые офицеры засуетились, выбирая место, где удобнее лечь, хотя никто не подавал команды ложиться. Неподалеку находилось убежище в виде длинного окопа в полный рост, перекрытого бревнами и слоем земли.

— Как лучше: остаться здесь или пойти на высоту и наблюдать оттуда? — спросил полковник Сергеев.

— Там делать нечего, — ответил я. — Видимость плохая, «гриб» не будет виден. А тряхнет посильнее, чем здесь, ложитесь вниз лицом.

Об этом я знал уже не по книгам и газетным статьям. Ударная волна — мощное движение воздуха, напоминающее накат морского вала. Даже за металлическим столбом от нее не спасешься: площадь защиты мала. Волна затекает и внутрь помещения, создавая там повышенное давление. Однако на обратных скатах высот, за земляными насыпями ее сила значительно меньше.

Прильнув к земле вниз лицом, я прикрыл глаза руками. Точно так же я много раз сливался с землей на фронте, когда заставала бомбежка, а рядом не было окопов.

— Осталась минута! — объявил черный ящик. [105]

Высоко в небе, где-то за серыми облаками, послышался гул самолетов. Идут!..

— Осталось тридцать секунд!..

— Осталось двадцать секунд!..

— Десять!..

— Пять!..

— Три!..

— Ноль!

Я успел насчитать еще пять — семь секунд и услышал короткий резкий треск, как при замыкании электропроводов. Земля вздрогнула. Одновременно почувствовал всем телом тепло. Не только сквозь рукавицы, но и с затылка проник в глаза желтый свет, хотя я был в шапке с натянутым сверху брезентовым капюшоном. Показалось, что и сам я весь вспыхнул ярким огнем. «Гаснуть» стал медленно. Наступила темнота. Открыл глаза и ничего не вижу. Не ослеп ли? Но от земли не отрываюсь: сейчас произойдет самое главное. В тот же миг так грохнуло, что залп пушечной батареи над головой показался бы выстрелом из охотничьего ружья. Больно, как доской, ударило по ушам. Хорошо, что после вспышки я успел зажать их меховыми рукавицами. Вставать не торопился, ожидая волну сжатия. Полковник Сергеев, решив, что все кончилось, вскочил и тряс головой, показывая на уши: оглох.

Через несколько секунд удар повторился, но уже слабее. Это возвратился в пустоту сжатый воздух — волна сжатия. Но повторный грохот напугал многих, кто поднялся рано с земли. Упал вниз лицом и мой зам. Один врач из москвичей, видимо со слабым зрением, потерял очки и упал на разметанный костер, комбинезон загорелся на коленях и животе. Врач, не поняв причины этого, суетился и кричал:

— Световое облучение! Я горю!

Мне, как и многим офицерам, подумалось, что он шутит, но доктор, впервые оказавшийся на полигоне, подрастерялся. Но все обошлось благополучно. Никто не сгорел, не был поврежден ударной волной. Правда, там, на высоте, людей вместе с брезентом, на котором [106] они лежали, сбросило вниз и кто-то нуждался в медицинской помощи. Звали доктора.

— Начальникам групп! — послышалось из черного ящика. — Срочно на свои площадки и немедленно доложить результаты!

Все кинулись к машинам, а там, на стоянке, как после урагана. Мой старенький «газик» приткнулся к автобусу, его фанерная будка-кабина висела сбоку, а у автобуса выбиты стекла, сорван капот, сверху вмятина.

Сначала мне показалось, что произошла авария по вине моего водителя Анатолия Глухова, и я упрекнул его:

— Что, нельзя было поставить машину подальше?

— Взрывом покорежило, — флегматично ответил шофер. — Но моя заводится. Ехать можно...

А вот грузовик, выделенный офицерам группы, почему-то не заводился. Вся надежда была на моего «козлика».

Я сел за руль, чтобы взять с собой побольше специалистов, а Глухову приказал помочь водителю грузовика. Дозиметрический прибор втиснул между ног.

Поехали. У КПП, где не было контролеров, нас обогнал на танке без башни начальник танковой группы подполковник Орлов. Он стоял, как всегда, высунувшись из люка, и курил. Как только проехали КПП, мы надели противогазы, плотно застегнули комбинезоны.

Пасмурная погода, да и взрыв на высоте тысяча восемьсот метров за облаками не позволили наблюдать водородный «гриб», но вспышка, а затем и густая черная туча, застилавшая полнеба, были видны хорошо. С возвышенности мы даже засекли облако дыма, поднимавшееся из-за горизонта, там, где находился наш жилой городок. Перед нами раскрылся и полностью разрушенный городок «Ша», там что-то горело. Дым в степи виднелся всюду — воспламенились кучи сухого сорняка, собранные ветрами. Они горели в местах, над которыми в облаках оказались просветы. Значит, не будь над нами плотной облачности, всех нас опалила бы вспышка, как те сорняки! И неудивительно: до эпицентра не так далеко, а температура в месте взрыва миллионы градусов. До «половинки» около сорока километров, а мы [107] были значительно ближе к эпицентру, километров на двадцать пять. Несдобровать бы нам, если бы бомба сработала под облаками.

Как потом установили ученые, большая высота взрыва позволила выявить ранее неизвестное свойство ударной волны. Отразившись от земли, она образовала невидимый купол-зонт, края которого через несколько километров снова хлестнули по поверхности. Мы испытали удар взрывной волны во много раз слабее, чем он мог бы быть при меньшей высоте взрыва. А при наземном взрыве вероятность остаться в живых на том удалении, где находился наш выжидательный район, была весьма сомнительна.

Как ожидалось, при взрыве над землей дальность поражения ударной волны больше, чем при наземном взрыве бомбы той же мощности. Волна, хотя и не опасной разрушительной силы, дошла до Семипалатинска, Усть-Каменогорска, Павлодара и других населенных пунктов, удаленных на расстоянии до трехсот километров.

...По мере приближения к опытным площадкам становилось все темнее. Вскоре черная туча плотно закрыла все небо над нами. Почти ничего не видно. Похолодало. Я хотел включить свет, но фары были разбиты ударной волной. Уменьшил скорость. Кто-то толкнул в спину и жестом попросил посмотреть, каков уровень радиации. Подсвечиваю электрическим фонариком, который взял для освещения полуподземных сооружений, и вижу стрелку, дрожащую возле нуля. Переключаю на следующий диапазон — и здесь около нуля. Исправный ли прибор? Объясняемся в противогазах жестами. Я показываю мизинец, успокаиваю пассажиров: уровень радиации мизерный. Едем очень медленно: темно и попадаются глыбы земли, обгоревшие части боевой техники.

Постепенно становится светлее. Черное облако уплывает на юго-восток. В полумраке мы видим волнистую темную пустыню. Земля вздулась длинными буграми, похожими на застывшие морские волны. Машина то поднимается, то опускается, преодолевая эти волны. Только бы не заглох мотор...

Я не узнаю местность. Все однообразно, всюду комья опаленной земли и какие-то узлы техники. Лежит танковая пушка, а самой боевой машины нет. Где же наша площадка? Начинаем блуждать. Раньше ориентировались по вышке с разрушенным верхом на «П-2» да по тяжелым танкам, а теперь их не видно.

Наконец вдали заметили уцелевшие огромные бетонные пирамиды, сооруженные еще до испытания первой водородной бомбы. Ориентируясь по ним, пробираемся сквозь глыбы земли и металла к площадке, оборудованной в пяти километрах от предполагаемого эпицентра. Посмотреть не на что, все уничтожено. Нет даже признаков, что здесь стояли хлебозавод, кухни, бочки с горючим, цистерны. Все сметено. Уровень радиоактивности высокий, около ста рентген. Удивительно: ничто не горит, хотя многие металлические и деревянные предметы обожжены, почернели.

Недалеко от нас промчался «ГАЗ-69», в котором сидели академик М. А. Садовский, подполковник Н. Д. Мартынов и капитан Г. Ф. Зорин. Известный всему миру Садовский неоднократно был научным руководителем испытаний, но сейчас эту задачу взял на себя И. В. Курчатов.

Молодые, но по опыту уже ветераны полигона, исследователи Мартынов и Зорин были надежными помощниками академика. По многочисленным приборам и с учетом атмосферных условий, воздушных потоков, характера местности, структуры почвы они не только определяли физические явления после взрыва, но могли и прогнозировать их. Это позволило с 1955 года полностью исключить даже малейшее нежелательное влияние ударной волны на населенные пункты вокруг полигона, независимо от их удаленности. Мартынов и Зорин определяли и мощность взрыва. В тот раз она оказалась в пределах 1,7 — 1,8 миллиона тонн тротила.

Едем дальше. Справа, словно после жестоких боев, покореженные орудия, слева — опрокинутый танк, потом — средняя часть самолета, ее забросил взрыв с площадки авиаторов, до которой не менее километра.

На нашей, третьей площадке, удаленной от эпицентра на семь с половиной километров, находим разбитую насосную станцию, перевернутую железнодорожную цистерну, из которой хлещет керосин. Рельсы согнуты в дугу, полузаглубленное хранилище осело, трубопровод порван. Там, где находился бетонный бассейн с нефтью, — маленькая лужа топлива с комьями земли, чуть дальше — лужа побольше. Из резиновых резервуаров вытекли двадцать тонн керосина.

То и дело поглядываю на дозиметрический прибор. Замечаю падение уровня радиации: уже не более пятидесяти рентген. Но это тоже очень много, если мы имели предельно допустимую дневную «норму» десять рентген. В те годы рентген был единицей уровня радиации. Нас эта простота устраивала. Один рентген, затем десятые, сотые и тысячные его доли.

И вот — чудо: резиновый резервуар в неглубоком котловане, присыпанный слоем земли в двадцать пять — тридцать сантиметров, цел и невредим! Эластичная емкость не лопнула! Не поврежден и трубопровод в неглубокой траншее, засыпанной землей. Тюки вещевого имущества в открытом котловане чадят, а в другом, который мы укрыли брезентом и присыпали землей, целы. В разрушенном хранилище продовольствие в деревянной и картонной таре разбросано, но не сгорело. Тара обуглилась. Продовольствие в траншеях сохранилось, потому что оно тоже было прикрыто брезентом и засыпано слоем земли. Хорошо защищает матушка- земля!

Неожиданно прибыла подмога на исправленном грузовике, и у меня отлегло от сердца. А то все время тревожила мысль: вдруг мой старенький «козлик» остановится в поле, где высокий уровень радиации? Кто нас вывезет отсюда? Крайне опасно выезжать в зараженную зону на одной машине.

Теперь Толя Глухов сел за руль, и я мог более внимательно осматривать площадки.

Подъехала «Победа». Вышел пожилой человек в гражданском. Не обращая на нас никакого внимания, он заснял всю опытную площадку небольшой кинокамерой и уехал. Кто-то сказал, что это оператор, снимает все без ограничения лично для Н. С. Хрущева.

Уровень радиации вблизи центра поля упал до тридцати рентген. Так называемая наведенная, то есть привнесенная, радиация быстро спадала. Через несколько часов на дальних площадках (в пяти — семи километрах) уровень был еще ниже. Секрет прост: взрыв на высоте почти двух километров поднял с земли весь сор в небо. Улетела ввысь и радиоактивная пыль с зараженной земли на «П-2». Радиоактивное облако, смешанное с пеплом и пылью, поднялось высоко в небо и пошло гулять над целиной. Сильное выпадение радиоактивных частиц началось за Опытным полем на удалении десяти — пятнадцати километров от эпицентра взрыва. Через сутки осевшая пыль была уже безопасна, поскольку ее частички имели лишь наведенную радиацию, а она постепенно ослабевает.

Чем дальше от полигона, тем менее опасным становилось и разросшееся черное облако, которое забралось на высоту более десяти километров. Это данные радиационной разведки, которая брала пробы воздуха и грунта на различном удалении от полигона.

Наш первый выезд на поле был непродолжительным. И не только из-за опасности — требовалось поскорее доложить руководству о результатах. Собственно, ради этого нас и выдвигали возможно ближе к месту взрыва. Сведения о состоянии наших площадок, как приказывал начальник отдела полковник Горячев, я должен был представить сразу же на командный пункт. Но, видимо, Горячев не знал, что на этот раз на стационарном КП руководства не будет.

Все мы оставались под впечатлением взрыва. Удивляли парадоксальные картины. Как, например, случилось, что машины, стоявшие недалеко от нас, были сильно повреждены, а люди не пострадали? Позже разобрались: чем крупнее объект, тем больше он принимает воздействия ударной волны. К тому же люди, как те наполненные жидкостью резиновые резервуары на опытной площадке, эластичны и способны вынести ударную волну такой силы, при которой самолет или деревянное строение полностью будут разрушены. Ну а от светового излучения нас спасли облака.

Весь день после первомайских праздников я был занят получением подопытного имущества на складах. Едва успел переодеться, как ко мне прибежал Зятиков и доложил, что их с Логиновым не пропускают через КПП. Что еще за новость? Я позвонил в штаб. Трубку взял полковник Князев:

— Поедешь завтра. Сегодня ждем «невесту». Она уже на подходе. Всюду особая охрана. Окажешься случайно на пути, заподозрят неладное и, не дай Бог, пристрелят. У них такое право имеется.

«Невесту» везли ночью, и мне не удалось увидеть, как ее транспортируют.

Завозили на Опытное поле, как и в прошлом году, всевозможные агрегаты, машины, хозяйственно-бытовую технику, вещевое имущество и почти все, чем питается человек. Получили и оборудование для солдатских столовых, белье, ткани различной расцветки и даже часы. Интересно, не влияет ли на ход часов радиоактивность? Кстати, часы не боятся атомного взрыва, идут себе в кармане обгоревшего, сильно зараженного и отброшенного на несколько метров взрывной волной обмундированного манекена.

Хозяйственники полигона опять просили меня забрать у них все, что захламляло складские помещения. Для них оно лишнее, а мы пополняли бракованным имуществом свои площадки и получали дополнительные данные для научных исследований.

«Невеста» благополучно прибыла на свое ложе, и на поле началась горячка — подготовка площадок, размещение приборов, аппаратуры.

На берегу я встретил нашего подрывника подполковника М.К.Шевчука.

— Приглашаю тебя завтра на интересное зрелище, — сказал он. — Взорвем сразу кучу тонн тротила, приезжай к десяти часам.

Выехал на Опытное поле вместе с Горячевым. Для меня, никогда не видевшего подобного взрыва, это действительно было лишь зрелище. Но специалисты, выставившие макеты защитных сооружений, прибористы и военные медики проводили свои исследования. С замиранием сердца мы наблюдали с расстояния не менее километра, как смелый мастер пиротехники что-то там делает — то на самой верхушке целой пирамиды взрывчатки, то внизу, потом бежит к машине, тащит что-то, потом опять лезет на самый верх... Малейшая ошибка — и может произойти непоправимое, и от подрывника ничего не останется. От этой мысли словно иголочками покалывает спину.

На наблюдательном пункте собралось человек двадцать. Я почувствовал себя совсем лишним человеком, когда к НП подъехал на машине незнакомый мне пожилой полковник. Начальник полигона, не стесняясь в выражениях, буквально прогнал его. Полковник торопливо удалился.

Наконец приготовления были закончены. Шевчук сел в кабину грузовой автомашины и направился к нам. Подъехав к Енько, доложил, что к взрыву все готово.

— Давай! — приказал генерал.

Шевчук взмахнул белым флажком. Земля под нами дрогнула, и на том месте, где была гора взрывчатки, блеснуло пламя. Во все стороны метнулись какие-то ошметья и, как при замедленной киносъемке, стало подниматься и шириться черное облако. В нем все нарастала белизна, а вскоре облако и вовсе стало белым. А тем временем к нам бежала, подминая высохшую траву, ударная волна. Достигнув наблюдательного пункта, она шарахнула, как из пушки, и заставила даже генерала схватиться за голову. У некоторых офицеров сдуло с головы фуражки.

Такой экспериментальный взрыв на полигоне совершался не впервые — для проверки ударной воздушной волны и сейсмических толчков. Одновременно решали свои задачи специалисты по защитным сооружениям, прибористы и медики, выставившие несколько животных.

На месте взрыва нас встретили жалобным лаем собаки. Многие уцелели и радовались появлению человека.

Военные инженеры снимали измерительные приборы, делали замеры обвалов убежищ и земляных валов, фиксировали на бумаге степень разрушения макетов домов, щитов, перекрытий. В этом большую помощь исследователям оказал бы простой фотоаппарат, но препятствовало лишь одно слово: «Запрещено».

Я не выставлял на своей площадке объекты, но даже беглый осмотр разрушений позволял представить, что могло случиться, если бы здесь оказались техника, склады, имущество тыла.

Время от времени на полигоне испытывались небольшие атомные бомбы, площадки для которых нашим отделом не готовились, и мы до самого последнего момента ничего не знали о предстоящих взрывах.

В теплое весеннее утро я шел в штаб. Неожиданно вдали блеснуло, потом через довольно продолжительную паузу грохнуло и покатилось за Иртыш, в сосновый лес, громовым раскатом. Малыши во дворе с визгом бросились к подъезду одноэтажного зданиям, и скверик замолк. Нет, не обычного раската небесного испугались дети. Я видел однажды, как в полдень все заволокло вокруг, погремел гром, а дождя все не было, и дети не прятались, а прыгали, протягивая вверх руки, прося у тучи влаги. Как они почувствовали в этот раз, что над ними прокатился не гром, а звук страшного взрыва?

В конце мая у нас появились бывший начальник полигона генерал С. Г. Колесников, ставший заместителем у В. А. Болятко, и полковник А.А.Осин, тесно связанный с подготовкой очередного испытания. Это означало, что ожидается новый взрыв. Вслед за ними прибыли из Москвы и мои помощники — специалисты служб тыла.

В этот раз что-то необычное ожидалось на полигоне. Появилось много незнакомых офицеров, приехало больше, чем всегда, людей в штатском. Для гостей отвели новый дом, готовый для заселения. В гостинице мест не хватало.

Офицеры дорожной службы решили дополнительно построить на нескольких площадках участки трасс с необходимым оборудованием, устанавливали знаки и заправочные колонки.

Представители продовольственной службы привезли образцы новых упаковочных материалов для продуктов питания и выставляли свои многочисленные экспонаты в разных вариантах на открытых местах и в сооружениях. Доставили несколько тонн кускового сахара, но мы уже отмечали в отчетах, что при взрыве атомной бомбы он не получает наведенную радиоактивность и остается вполне пригодным для употребления, если внутрь упаковки не попадает пыль или зараженная вода.

Начальник фортификационного отдела подполковник Вершинин, в ведении которого находились разнообразные укрытия полевого типа, предупреждал: «Съедят лисы сахар, колбасу и сыры...» Но мы все же рискнули, поместили на нескольких площадках все. Уцелело мало. Нечистые на лапу «лисы» утащили продукты вместе с тарой.

Подготовились мы не так богато и технично, но внешне броско. Много выставили манекенов, всевозможных емкостей с горючим, тысячи лоскутов тканей, стеклянную, алюминиевую, пластмассовую посуду и т.д. Это не случайно. Намечался наземный взрыв, как говорили на полигоне, — «клевок». Бомба, сброшенная с самолета, должна была взорваться при ударе о землю. Радиоактивность ожидалась высокая. Конкретно мы не знали ни мощности, ни начинки бомбы, но расчеты делали, исходя из двухсот тысяч тонн тротила.

Офицеры полигона и несколько представителей из Москвы приехали на возвышенное место слева от КПП. Мы называли тот необорудованный участок «пупом». Погода стояла солнечная и почти безветренная. Настроение у всех боевое, у некоторых почему-то даже радостное.

Военных строителей, живших в землянках за Опытным полем, перевели в безопасные районы. Все мы уже знали, что на полигоне появился И.В.Курчатов со своими помощниками.

Старожилы полигона вспоминали, как на первый водородный взрыв в 1953 году приезжали маршал Советского Союза А.М.Василевский и главный маршал авиации П.Ф.Жигарев. Василевский любил удить на берегу Иртыша, где для него соорудили небольшую беседку.

На удалении около шести километров нам ничего не грозило. Требовалось только защитить хорошенько глаза: надеть черные очки или закрыть руками. Ничего особенного защитные очки не представляли, но они были засекречены и выдавались под расписку. Выдавал их подполковник Н.А.Козлов. Как-то он пожаловался встревоженно:

— А. Д. Сахаров не сдал защитные очки и улетел в Москву.

Пришлось об этом докладывать самому начальнику полигона.

Динамик на этот раз не был упрятан в железный ящик. Он стоял на крыше небольшого автобуса и громко объявлял, сколько времени осталось до взрыва.

Затем в безоблачном небе на высоте более десяти километров появились самолеты. Впереди — носитель, чуть отстали истребители. За ними белые длинные шлейфы, тающие далеко сзади. Слышен грозный рокот. Почему-то тревожно на сердце: как бы не произошел снос в сторону КП, где находятся Курчатов, Неделин... Как бы, думалось, не взорвалось «изделие» еще при отделении от самолета...

Экипаж самолета-носителя не ошибся. Бомба упала точно в заданную точку. Блеснуло пламя... Огромное, почти во все Опытное поле. Вспышка мгновенна. Потом начал разрастаться огненный шар. Можно снимать очки. Белый раскаленный шар уже отделился от земли и, вминаясь снизу, превратился в полусферу, стал подниматься к небу, таща за собой могучий серый столб. Лишь несколько секунд виделась картина гигантского белого «гриба». Потом шляпка его оторвалась от серой ноги, свернулась в уродливое облако, и в этот момент ударила тугая волна теплого воздуха, послышался взрыв и покатилось по степи протяжное рокочущее эхо, похожее на звук нескольких эскадрилий реактивных самолетов. Из нор повыскакивали суслики, а в небо поднялись перепуганные птицы.

Посматриваем в сторону автобуса: что скажет репродуктор. Но вместо него подал команду наш грозный начальник службы радиоактивной безопасности Н.С.Просянников:

— Всем оставаться на местах!

Выехали только офицеры службы безопасности с командой дозиметристов. Просянников остался на месте. Пока он на НП, никто на поле не поедет. Его требовательность казалась многим излишней, но он был прав, сдерживая нетерпеливых исследователей.

Прошло не меньше получаса, когда он опять крикнул:

— Выезд на поле не разрешаю! Всем оставаться на местах!

Он ждал сообщения об уровне радиации на поле. С переносной радиостанцией к эпицентру отправились два молодых подполковника — Владимир Казарин и Николай Козлов.

Офицеры химзащиты строго соблюдали меры предосторожности на полигоне и постоянно контролировали уровень радиации. Они хорошо знали опасные точки. Видимо, это и охраняло их от неприятностей. Однако некоторые все же не избежали воздействия невидимого врага — радиоактивности. Начальник радиометрического отдела подполковник Евгений Демент, занимавшийся лабораторным исследованием радиоактивных веществ, и его жена Галина уехали с полигона больными. Симпатичная была пара. Рано ушла из жизни Галя, официально — по причине послегриппозного осложнения. Долго болел Евгений; умер, не дотянув до шестидесяти.

...Только через час, когда спал высокий уровень радиации, нам разрешили выехать на свои площадки. Эпицентр в радиусе до трех километров был огорожен желтыми флажками. На подъезде к опасной зоне стояла палатка. За столом сидел подполковник И. Г. Иванов — начальник радиационно-химического отдела — и принимал от дозиметристов сведения о зараженности территории.

В самом центре поля пылила юркая машина, направляясь в сторону КП. Я узнал подполковника Володю Казарина в специальном костюме. Он уже снял показания с приборов и мчался к начальству. Уровень радиоактивности на площадках, как сообщил Козлов, высокий. Можно находиться там не более пяти минут.

Мы отправились на свою первую площадку на маленьком «газике» впятером (я за рулем). Объезжая глубокую воронку пепельного цвета, образовавшуюся после взрыва, мы почувствовали, как зарябило в глазах, словно от нее поднимался раскаленный воздух. Края воронки бугристые, вокруг комья спекшейся земли. Никто не выходил из машины, пробыли там всего две — три минуты. Все поломано, раскидано, опалено, но пожара нет. Ни одного манекена не осталось, они превратились в пепел, который сдула ударная волна.

— Поедем отсюда, — сказал кто-то из сидевших позади. — Пусть все сгорит синим пламенем.

Принимаю решение: ехать немедленно на «Ша» и там до обеда зафиксировать в тетрадях все, что увидели.

На контрольном дезактивационном пункте нашу зараженную машину никак не могли отмыть. Нам было предложено снять спецодежду и оставить ее для дезактивации. В одних трусах и обмытых водой сапогах пошли на «Ша», не дожидаясь попутной машины. Кто-то еще мог шутить, предложив в дальнейшем выезжать на поле в чем мать родила, — забот будет меньше.

Я никогда не надевал спецкостюм на белье, и мое летнее обмундирование тоже оказалось зараженным. Специальная [150] команда чистила одежду щетками и лупила по ней «выбивалами» (так в инструкции по дезактивации было написано), но уровень зараженности оставался выше допустимого.

После обеда на поле никого не пускали до выяснения радиационной обстановки.

В тот раз произошел первый — и в мое пребывание на полигоне последний — случай, когда несколько человек получили весьма опасную дозу радиации. Офицеры из киногруппы, снимая объекты для своего фильма, заехали в зону наибольшего выпадения радиоактивной пыли из облака. По сведениям радиометрического контроля, там было около пятисот рентген, кинооператоры отхватили по триста. За давностью я могу ошибиться, но специалисты могли определить уровень радиоактивности в любой точке на любое время даже через несколько дней. Это делалось по разработанному графику спада уровня радиоактивности. В результате этого несчастного случая пострадали четыре человека, двое из них в тяжелом состоянии были госпитализированы.

Бенецкий и Просянников привезли с поля по сто рентген. У Бенецкого, выехавшего в то лето в Сочи, врачи отметили большие изменения в крови и отправили домой для стационарного лечения.

Поднялся общий фон и на пункте «Ша». Поскольку моей группе не было выделено место для отдыха, мы уехали в жилой городок. Всю ночь меня знобило, хотя из всей группы я, по учетным данным лаборантов, получил меньше одного рентгена, а некоторые мои коллеги — по десять — пятнадцать. И это несмотря на то, что мы постоянно были вместе. Что еще было непонятно — более пострадавшие на плохое самочувствие не жаловались.

На следующий день в район взрыва пускали без ограничения, но контрольно-дозиметрический пункт еще действовал, и всякий раз нашу машину тщательно мыли. Особенно загрязнялся низ автомобиля. Даже после тщательной мойки стрелка дозиметрического прибора резко уходила вправо, но контролеры считали, что уровень допустимый. А каков он, «допустимый уровень», менявшийся каждый раз, я, например, не знал.

То, что мы видели на опытных площадках, уже не удивляло. Подтверждалось наше предположение, что в зоне эпицентра при взрыве атомной бомбы мощностью свыше ста килотонн полностью разрушается боевая техника и все обугливается, оплавляется, но пожара при этом нет. Воспламеняются и продолжают гореть объекты несколько дальше. Только какое это имеет практическое значение для человека? Сгорит ли он, погибнет от ударной волны или радиации — это ему уже безразлично. В эпицентре взрыва любой мощности выжить невозможно.

Дело даже не в удалении объекта от эпицентра, а в мощности атомной бомбы, характере ее взрыва (на поверхности или над землей) и прочности укрытий. Так, железобетонные подземные сооружения при «клевке» имели вблизи эпицентра больше трещин, вход в укрытие осыпался, но животные, находившиеся там, оставались живы. В открытых котлованах приборы показали давление больше, чем на поверхности. Значительно сильнее заражалась местность вокруг эпицентра при наземном взрыве, и в образовавшемся облаке содержалось очень много радиоактивной пыли. В зависимости от метеоусловий это облако способно оставить радиоактивный след на сотни километров. Не раз мы наблюдали, как самолет ПО-2 («кукурузник») нырял в радиоактивную тучу, чтобы взять пробу воздуха.

Мне было приказано немедленно выехать в Семипалатинск, имея при себе дозиметрический прибор. Вручили удостоверение, сохранившееся у меня в подлиннике. Оно не было секретным, я даже не расписывался, получая его в штабе полигона. Вот оно:

«Выдано подполковнику Жарикову Андрею Дмитриевичу в том, что он командируется в район Семипалатинской и Усть-Каменогорской областей для получения сведений о количестве зерна, собранного колхозами, совхозами и другими организациями в 1956 г. и сданного государству.

Сведения крайне необходимы военному командованию.

Просьба ко всем партийным и советским органам оказать тов. Жарикову А. Д. содействие в выполнении стоящей перед ним задачи.

Врио начальника штаба в/части 52605 полковник Князев.

25 сентября 1956 г.».

В помощь мне были выделены два офицера. К сожалению, я запомнил только одного — майора Кузнецова Василия Маркеловича, чудесного рассказчика о старине Урала.

Если выданное мне удостоверение имело открытый характер, то суть командировки была весьма секретной. Я должен был, не раскрывая перед местными властями истинной цели, проверить дозиметрическим прибором запасы зерна, эшелоны с пшеницей, погрузочные площадки, вагоны, элеваторы, хлебопекарни и пивзавод, побывать в совхозах и колхозах и всюду интересоваться не размерами собранного и сданного урожая, не количеством отправленных из областей вагонов, а степенью зараженности зерна и местности. И если обнаружу высокий уровень радиоактивности пшеницы, то обязан немедленно задержать ее отправку и принять другие необходимые меры.

Сначала я неполно сознавал важность задания, а потому не настоял на выделении в мою группу опытных дозиметристов, врачей и офицеров для оперативной связи с полигоном.

Весь этот переполох поднялся после последнего наземного атомного взрыва-«клевка», когда облако не подчинилось прогнозам синоптиков и «прогулялось» над степями Казахстана. Выпадение радиоактивной пыли из него было неизбежно. Неминуемо, следовательно, и заражение местности. Но каково оно? Не опасно ли для людей? К тому же, как всегда, хлеб вовремя не убран с поля — что с ним теперь делать?

В тот же день группы офицеров полигона вылетели и в другие области. Задача у всех одна. Но выдача документов и отправка посланцев проводилась не одновременно, и мы не знали, кто и куда командируется, — полная конспирация. Подбор и отправка контрольных групп были возложены на заместителя начальника штаба полигона полковника Князева.

Я решил послать одного офицера в Усть-Каменогорск, а сам с майором Кузнецовым остался в Семипалатинске, поскольку город ближе к полигону и вероятность опасности здесь выше. Из кабинета заведующего сельхозотделом обкома партии позвонил в Усть-Каменогорск и договорился, что нашего офицера встретят и помогут проверить зерно всюду, где оно имеется. Когда я сказал, что офицеру потребуется транспорт, потому что у него тяжелые дозиметры, меня сразу поняли.

Несмотря на ядерное соседство в виварии у подопытной дворняги появилось потомство.

О прошлогоднем водородном «громе» в Усть-Каменогорске и Семипалатинске было известно всем. Наши военные строители чуть ли не в каждом доме на окраинах этих городов вставляли потом стекла. Ударной волной во многих зданиях не только выбило стекла, но и выдуло из труб сажу, попортило старые жестяные кровли. Некоторые владельцы собственных домов воспользовались этим обстоятельством и за счет военных подремонтировали то, что никак не относилось к последствиям ядерного взрыва.

Но тогда, при воздушном взрыве, не могло быть грязного облака, к тому же оно ушло высоко в стратосферу и не захватило ни Семипалатинск, ни Усть-Каменогорск, ни другие населенные пункты Казахстана. Как свидетельствовала дозиметрическая разведка, зараженных мест за пределами полигона не было. Более тяжелые частицы, поднятые с земли и имевшие наведенную радиацию, выпали в границах полигона и за его пределами на удалении нескольких десятков километров, на безжизненной местности, где всюду были поставлены столбы с табличками: «Проезд запрещен! Опасно!»

Я с представителем обкома партии начал обследование собранного зерна нового урожая. Секретарь обкома, видимо не придав большого значения случившемуся, не вник в дело лично, а поручил уделить мне внимание одному из обкомовских работников.

В облисполкоме сказали, что готовы дать сведения о собранном урожае, но куда отправлено зерно — не знают.

В Жанасемей мы побывали в старых деревянных хранилищах. Это огромные почерневшие сараи без пола. Все они были заполнены зерном под самую крышу. Я забрался наверх. Прибор не показывал даже малейшего заражения. Вскрыли еще несколько сараев. И там прибор никак не реагировал. Уточнить, когда это зерно засыпано, никто не мог. Скорее всего, оно прошлогоднее, поскольку обкомовский товарищ сообщил мне, что это «мобрезерв» и никто не скажет, откуда привезено оно и сколько его в хранилищах. Государственная тайна.

За день мы успели побывать в городской хлебопекарне, где меня заверили, что изготавливают продукцию из запасов прошлогоднего зерна. На всякий случай сделал несколько замеров. Во дворе, где разгружались автомашины с мукой, прибор показал незначительный уровень радиации, однако меня это насторожило. Я заглядывал во все цеха, но радиоактивного заражения нигде не обнаружил.

Причина небольшой радиации во дворе стала ясна, когда мы приехали на станцию, где загружались вагоны с зерном. Само зерно было чистое, а в местах разгрузки машин, где скапливалась пыль, прибор отметил тысячные доли рентгена. Я не могу сейчас вспомнить точно показания шкалы, которой мы пользовались, но уровень радиоактивности был в пределах допустимого. Я взял для нашей лаборатории пробы из всех хранилищ и цехов хлебопекарни.

На пивзаводе нас ознакомили с производством его продукции. Догадавшись, что нас интересует, заверили, что зерно хорошо промывается и никакого заражения быть не может. Мы проверили воду, чаны, печи, разливочный цех — все нормально.

Директор рассказал, что на заводе действует старое оборудование, поставленное когда-то талантливым инженером по чертежам Жигулева, и угостил нас отличным пивом.

На следующий день с тем же представителем обкома партии я выехал в один из совхозов. Майору Кузнецову приказал побывать в столовых, овощехранилищах, на городских складах продовольствия, всюду замерить радиоактивность и взять пробы для исследования.

В дороге обкомовский работник рассказал мне случай с геологами на территории Семипалатинской области. Будто бы московская геологическая разведка напала на богатейшие запасы урановой руды.

Уровень радиации был так высок, что геологи решили оставить опознавательные ориентиры, чтобы потом легче было найти это место, и поторопились в Семипалатинск для сообщения в Москву о своей находке. А разобрались — никакой урановой руды нет, хотя область богата полезными ископаемыми. «Секрет» оказался прост: тот степной район припудрила радиоактивная пыль из облака.

Тот случай вызвал тревогу. Обеспокоенные люди писали письма в Москву, и вскоре на ядерный полигон выехала комиссия во главе с министром здравоохранения. В область поступил приказ прекратить отправку зерна, а находящийся в пути зараженный груз вернуть...

Я молча кивал головой, делая вид, что все это хорошо знаю, поэтому и нахожусь здесь. Меня интересовали не случайные казусы, а есть ли где зараженное зерно и как его найти? Участки зараженной местности в области искать не требовалось, поскольку ученые и практики по радиации точно знали путь движения облака и отмечали на карте границы и уровень радиоактивного следа. С этой целью после взрыва атомной бомбы над степью с утра до вечера кружил специальный самолет, а машины радиационной разведки ушли по следу облака. Я же воистину искал иголку в стоге сена. Если бы знать по карте зараженные участки земли, тогда легче было бы напасть на зерно, подлежавшее тщательной проверке, но такими данными меня не снабдили.

Моя работа была похожа на самоуспокоительное мероприятие — полигон принимает какие-то меры... Но у него не было сил и средств для тщательного и надежного контроля всей прилегающей территории, мы не могли проконтролировать весь путь радиоактивного облака. Для этого нужно было иметь много дозиметристов, несколько передвижных лабораторий, авиационный транспорт, автомобили повышенной проходимости. Этим полигон не располагал.

В том вина не командования полигона, а самих высокоавторитетных испытателей. Только ученые могли бы обосновать необходимость тщательного контроля за всей территорией Казахстана, а быть может и всей страны, и потребовать от правительства соответствующих решений. Зато позже некоторые деятели, прикрывая собственную вину, стали валить все на военных.

Директор, прочитав мое удостоверение, был уверен, что я проверяю организацию вывоза и качество зерна, и оправдывался: мало транспорта, нет механизмов для загрузки машин.

В бункерах зерно с первых дней уборки, а свежее прямо от комбайнов ушло на ссыпной пункт. «Щелкавший» тысячными долями рентгена ленточный транспортер заражен был, видимо, свежим зерном. Где оно?

Я отозвал директора в сторону, чтоб не слышали другие, и сказал, что меня интересует. Лишь тогда мне удалось уточнить, что в степи есть еще бункеры и этот транспортер привезен именно оттуда.

Едем в степь. Почти час на «Победе». Мне показали пять-шесть бункеров с пшеницей, из которых один имел уровень радиоактивности выше допустимого. Несколько автомашин из него уже отправлены на станцию Жанасемей.

Поскольку в других хозяйствах области зерна не было, моя задача облегчилась. Посоветовавшись с обкомовцем, решили ехать в Жанасемей. Пока я проверял там загруженные вагоны и порожняк, мой спутник побывал у секретаря обкома и проинформировал его о результатах контроля. Не знаю, каков был там разговор, но ко мне подъехали сразу пятеро областных руководителей. Все встревожены, на меня смотрят волком.

В одном из вагонов радиоактивность была выше нормы, и я предложил поставить его в тупик, где повторная проверка показала тот же результат.

В обкоме уже выяснили: часть вагонов из тех бункеров, которые были насыпаны после «грязного взрыва», уже в пути. Об этом я доложил ночью по телефону полковнику Гурееву. Мне было приказано побывать в колхозах овощного профиля и возвращаться.

Как потом выяснилось, вагоны эшелона с зерном, вызывающие опасение, по пути отцеплялись и направлялись по своему назначению. Офицеры гнались за оставшимися и где-то за Уралом настигли их. Но пока ходили по конторам и уточняли, как задержать нужные вагоны, зерно было уже отправлено на мукомольный завод, и проследить дальнейший его путь было невозможно. Подробности мне неизвестны.

В колхозе, куда я приехал, шла уборка овощей. Наши несовершенные рентгенометры, дающие показания по гамма-излучению, вводили меня в заблуждение. Неожиданно слышался треск в телефоне при поднесении зонда к куче капусты, а на грядках стрелка покачивалась возле нуля. Больше потрескивал прибор при проверке кабачков. Но поскольку уровень радиации был ниже допустимых норм, я не мог делать заключение о зараженности овощей. Такого же мнения придерживался и представитель обкома партии, знакомый с нашей аппаратурой. Доказать зараженность можно было только при показании прибора близко к норме или выше ее. Общий фон во многих местах области, где я побывал, незначительный.

Я привез на полигон и сдал в лабораторию подполковника Демента пробы зерна, овощей и даже землю с того места, где грузился хлеб. Евгений сделал анализ в тот же день и сказал, что ничего страшного не находит, но «кое-что есть».

Большой интерес к анализу проб, привезенных из Семипалатинска, проявлял начальник сектора радиоактивного заражения полковник Г. И. Крылов. В то время он помалкивал, а позже поделился воспоминаниями о вызове его и начальника особого отдела полигона в Семипалатинский обком партии. Секретарь обкома высказал свое возмущение по поводу наших взрывов, словно в этом виновны офицеры полигона. А когда Григорий Ильич, опытнейший специалист своего дела, попытался доказать, что ничего опасного для области пока нет, секретарь не захотел его слушать:

— Что вы говорите чепуху! Когда произошел взрыв в прошлом году, у меня в кабинете дверь распахнулась. А через пять минут ко мне начали приходить женщины и жаловаться на головную боль...

Разумеется, партработник был далек от элементарных знаний ядерного оружия. Не может заболеть через пять минут голова по причине взрыва водородной бомбы на удалении двух сотен километров. Зато здесь никто не додумался установить постоянный дозиметрический контроль за производством колбасных изделий в Семипалатинске. Ведь скот доставлялся сюда со всей области, а колбаса рассылалась по всей стране...

О радиоактивной обстановке в других местах в то время я ничего не знал. Лишь собирая материал для воспоминаний и встречаясь со многими сослуживцами, уточнил: в Майском районе, в двадцати пяти — тридцати километрах севернее нашего городка, никогда не отмечалось радиоактивного заражения. Не встречался повышенный уровень радиации в Бескарагайском районе, Павлодаре, Ермаке, Кулунде, Караганде и других населенных пунктах, где спустя несколько десятилетий рисовалась уже иная картина. Только как могли обнаружить облученных, если в тех районах полные и тщательные наблюдения и исследования тогда не проводились?

После «клевка» в нашем городке был высокий уровень радиоактивности, но факта, чтобы кто-то заболел или погиб от облучения, я не знаю. Если бы на полигоне произошел хоть один смертельный случай, о нем стало бы известно всему миру.

Энергичный, умеющий ладить с людьми и наделенный властью решать все вопросы, касающиеся программы подготовки Опытного поля, Бенецкий не раз выручал меня, когда требовалось внести поправку в ранее намеченное. Он был деловым руководителем и не терпел промедлений. С Князевым их сближала не только давняя совместная служба, но и рыбалка. Как бы ни были заняты оба Германа — на рыбалку выбирались непременно. Лучшим местом они считали искусственное озеро, которое образовалось в результате атомного взрыва, произведенного в интересах народного хозяйства [115] на небольшом удалении от Опытного поля. Я не видал того озера, но сослуживцы рассказывали, что рыбы там много и никакой опасности она не таит, хотя дно водоема было эпицентром подземного взрыва.

Все, что мы получали на складах для испытаний, независимо от стоимости, легко списывалось по акту: уничтожено! Возражений ни у кого не возникало. Но всегда были курьезы со списанием израсходованного [126] спирта. Начальник полигона, имевший право утверждать акты комиссии, никогда не сомневался, что разбиты самолеты и танки, сожжены десятки тонн горючего и продовольствия, но, бывало, не верил лишь одной строке, говорившей о расходе нескольких литров спирта. Доказать, что спирт требовался для технических целей, было трудно. Ну как ответить, допустим, на вопрос: «Почему так много ушло спирта для протирания оптики и приборов и почему руки непременно нужно было обмывать спиртом, а не водой с мылом?» И если начальник не удовлетворялся ответом, он зачеркивал ту злосчастную строку и писал на полях: «Начфинслужбы! Удержать стоимость в двенадцатикратном размере!» И, надо сказать, не всегда он был не прав: порой спирт шел, как видел читатель, и к столу, и для лечения.

— Как же ты списываешь? — поинтересовался однажды коллега, которому предстояло уплатить за пять литров спирта.

— Очень просто, — ответил я и поделился «опытом».

Задолго до испытаний мы приготавливали дезактивационную жидкость для пищевых котлов, термосов, солдатских котелков, а также тары с продуктами питания. Здесь спирт керосином не заменишь. Жидкость имела «шифр» — ДЖП, что означало: «Дезактивационная жидкость продовольственная». Ее состав: спирт, лимонная кислота и мыльный раствор. Она хорошо очищала внутреннюю поверхность котлов и не оставляла запаха, как керосин. Жидкость безвредна, хорошо смывает радиоактивную пыль и уничтожает бактерии. Но пить ее нельзя, и опасений за расхищение не было. Изготовив несколько литров такой жидкости, мы составляли акт на списание спирта, лимонной кислоты и мыла, а на учет брали ДЖП. Поэтому на списание в общем акте "техники и имущества, уничтоженных на опытном поле, спирт не значился.

Вспоминал, как здесь в 1949 году сосредоточили сорок верблюдов, много баранов и крупных поросят. Но начальство почему-то не разрешило выставлять их на Опытное поле. Животных держали на привязи, но, испугавшись атомного взрыва, они сорвались и разбежались по полю.

Жаловался Алексей Александрович, что его работа не только опасная, но и физически тяжелая. Спустит в глубокое подопытное метро баранов и собак, а после взрыва, когда у входа более десяти рентген, выносит [135] на руках животных по лестнице и помещает в грузовик...

Однажды, выехав на Опытное поле, я встретил волка. Зверь выскочил из обвалившегося хранилища, чуть не сбив меня с ног. Плешивый, худой, но удирал быстро. Наверное, волк здорово подзаразился, шныряя по хранилищам, где могли быть какие-то остатки продовольствия и куда ветер загонял радиоактивную пыль со всего поля. Бури в районе полигона случались такие, что автомашины валились на бок, а молодые деревья хлестали макушками землю.

СТРАНА ЛИМОНИЯ