Articlas

Пенджикент. Пенджикент — некогда один из главных культурных центров древней зороастрийской Согдианы. Сегодня это маленький городок, тем не менее, хорошо известный археологам всего мира. Здесь находится масса величественных руин середины первого тысячелетия и даже еще более древних. Я приехал сюда попуткой из Душанбе уже к вечеру. Переновевал, по наводке знакомых, у местного человека с большой бородой. Мы очень долго пили красное вино и активно дискутировали. О чем — сейчас уже не помню, но это н не важно. Дом стоял прямо на тракте, и с утра я прямо из дверей квартиры шагнул в автобус, отправлявшийся в Самарканд.

Самарканд. Поездка заняла часа два. Самарканд предстал моим глазам типичным колониальным русским городом. Одноэтажные особняки ХIX столетия, вдоль которых мы ехали, создавали впечатление, что вот-вот выйдет на улицу цврский городовой в белой форме. Правда, ближе к центру картина несколько сменилась: появились купола и минареты известных ансамблей. Впрочем, на фоне общего профанически-провинциального советского градохозяйства они смотрелись как римский форум в функции козьего пастбища. Здесь есть о чем задуматься суфийскому поэту!

Тайны ордена Кадирийя. Крупнейшим суфийским тарикатом в Самарканде традиционно является орден Кадирийя. Его главный культовый центр — мемориальный комплекс Шохи-Зинда, Живой царь. Здесь покоятся останки святого имама Кусама Ибн-Аббаса — двоюродного брата Пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерерхии. До начала двадцатого века, практически до завершения Гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. Дервиши начинали шествие в верхней мечети комплекса и, скандируя "Hu!", направлялись особыми круговыми движениями в нижнюю мечеть, где читались молитвы и проводились особые церемонии причащения фаны, а в завершение всего маарифы читали стихи. Ибн-Аббас — это и есть Живой царь, подобный в своей сакральной функции спящему императору Запада, норманну Фридриху Второму, пробуждения которого до сих пор ожидают некоторые европейские ордена.

В советское время, понятно, зикры прекратились, но люди остались. Они продолжали регулярно посещать гробницу, однако уже под видом профанных туристов. Конечно, оторваться как прежде было больше невозможно, поэтому в практике ордена появился новый обычай — посещать мавзолей Ибн-Аббаса по-тихому, читая там молитвы и делая по возможности намазы. Для того, чтобы посторонние не лезли в ненужное время, договаривались со службой охраны памятника. В определенный момент приставленный к мавзолею надсмотрщик перекрывал красной ленточкой вход в "музей" и объявлял, что там чесйчас идут технические работы, которые закончатся через полчаса. В это время кадирийцы могли спокойно оставаться у саркофага святого без посторонних глаз и ушей. Но по крайней мере однажды им это не удалось.

"Живой царь". Началось всё с того, что я отправился, как и положено, первым делом именно к Живому царю. С чувством легкого замирания вошел в ворота комплекса, поднялся по лестнице к мавзолею, вошел под гулкие своды купола. Где-то впереди, в прохладном полумраке, что-то светилось. Я пошел на свет и вышел к особым образом иллюминированному саркофагу, стоявшему в обрамлении резных деревянных решеток. Посетителей вокруг было не очень много, и я решил поискать какой-нибудь тихий угол, чтобы было можно спокойно помедитировать. Такое место я нашел в закутке за дверью, при входе в зал с гробницей. Я сел в позу ваджрасана, сложил руки на животе и глубоко вздохнул... Слышу через некоторое время, как бы сквозь сон, какое-то бормотание. Открываю глаза. Зала наполнена молящимися мусульманами. Всего человек двадцать. И створки решеточного ограждения саркофага открыты. Видимо, публика эта зашла сюда в тот момент, когда я тихо сидел за дверью и медитировал. Наверное, решили не шугать меня, возможно, приняв поначалу за одного из своих или, по крайней мере, за человека с понятиями.

Наконец, процедура закончилась, люди начали расходиться. На выходе из мавзолея собралась небольшая очередь. Служитель снял красную ленту, выпуская нашу группу наружу и одновременно запуская новых посетителей. Тут ко мне подошел один старичок и спросил что-то по-узбекски. Я ему ответил: "Забони узбаки намедонам!" Тогда он спросил меня по-таджикски, кто я такой. Я сказал, что я — гость из Эстонии, совершающий зиаратную поездку. Его это сильно удивило, но поскольку я разговаривал с ним на адекватном языке, доверие не было нарушено.

— Когда будешь спускаться вниз, — сказао он мне, — внимательно считай ступени. Если не ошибешься — будет удача.
— А как я узнаю, сколько должно быть на самом деле?
— Внизу написано.

Небесная лестница. Я спускался очень медленно, внимательно считая ступени. И тут заметил, что точно так же медленно и аккуратно спускаются еще несколько человек, — видимо из нашей группы. Я дошел до основания лестницы и тут увидел на стене табличку, где рассказывалась история памятника архитектуры и одновременно упоминалась эта лестница. Согласно народной легенде, последняя, по замыслу строителей, должна была символизировать лестницу на небо, ступени которой символизируют "стоянки" ангелов мистической иерархии. Уже позже я узнал, что эта была та самая лестница, где некогда проходили инициатические шествия дервишей-кадирийцев из верхней мечети в нижнюю. Пережитки этой традиции сохраняются в местной религиозной среде до сих пор, что мне и пришлось пронаблюдать во время считания ступеней. Люди, с которыми я оказался у саркофага имама Кусама Ибн-Аббаса, были замаскированными дервишами почтенного ордена Кадирийя. Одним из элементов их традиционного ритуала было сосредоточение на числе ступеней, что в определенном ключе символизировало бодрствование познающего субъекта на пути мистического познания тайн космоса.

Три колодца. Вечером того же дня я сел на поезд, отправлявшийся в Бухару, откупив целое купе. Плотно поужинал в вагоне-ресторане, потом развалился в "каюте" на двух подушках, выключив свет и рубясь в темнеющий пейзаж Маверранахра. Тонко тлел огонек папироски. Вагонная трансляция передавала советские хиты типа группы Ялла:

— Уч-Кудук, три колодца...
— Неопомниться, уколоться!.." — пронеслось у меня в голове спонттанным продолжением куплета.

Шейх Бахауддин Накшбанд. На станцию "Бухаро" поезд прибыл ровно в восемь часов утра. Я сошел на перрон. Прежде всего я собирался отправиться к усыпальнице хазрата Бахауддина Накшбанда — основателя ордена Накшбандийя, наследующего традиции инициации Ходжагон. Рядом притормозила "Волга": В Бухару?

— Мне нужно к мазару шейха Бахауддина Накшбанда.
— Садись, нам немного попути. С тебя рубль!

Через пять минут езды машина остановилась. "Теперь тебе направо". Я вышел и вскоре поймал другую машину, в новом направлении. "Мне нужно к мазару Бахауддина". Проехали километров десять. Водитель останавливается и говорит: "Теперь тебе направо". Как, опять направо? Снова ловлю машину, опять говорю: "Хазрати-Бахауддин!" Проехали километров восемь, водитель остановился. На этот раз — там, где надо.

Напротив я увидел крупный комплекс желто-серых зданий в духе Регистана, но чуть поскромнее, с поблекшей росписью. На стене возвышегося над комплексом минарета красовалась табличка: "Памятник архитектуры. Охраняется государством". Ворота на внутреннюю территорию ансамбся были заперты. Внешним посетителям можно было довольствоваться лишь полуразрушенной мечетью, пол которой был усыпан фрагментами синей глазури, обсыпавшимися с некогда роскошнно расписанного купольного свода. Внешние стены корпусов ханаки смотрели пустыми глазницами окон на бесконечное поле бурного бурьяна, с трех сторон охватывавшего весь архитектурный ансамбль мазара. С четвертой стороны стены святилища выходили к автомобильному шоссе.

Обойдя строение вокруг, я, вернувшись к минарету, встретил человека в тюбетейке. Я его спросил, не местный ли он служитель. Выяснив, что это так, я долго упрашивал его пустить меня к могиле шейха Бахауддина. Даже предлагал полтинник. Ноль эмоций. Впрочем, ключ нашелся. Им оказалась фатиха, прочитанная мной по-арабски и звучащая в русском переводе примерно следующим образом: "Во имя Бога милостивого и милосердного Хвала Богу, Господу миров милостивому, милосердному, Владыке дня страшного суда, Тебе поклоняемся и к тебе обращаемся мы за помощью. Направь нас на прямой путь, на путь тех, к которым Ты благоволишь, которые не попали под гнев Твой и не заблуждаются."

Служитель, не взяв денег, открыл мне калитку в тяжелых высоких воротах, и мы проникли на территорию "закрытого города". Это было древнее кладбище, напоминающее райский сад. Каменные саркофаги, укращенные орнаментальной вязью и различными символическими деталями, соседствовали с романтическим лотосовым прудом, густыми тенистыми кронами экзотических южных деревьев и роскошными клумбами черных роз. Мы прошли сквозь сад в ауре экстатического благоухания к большой серой мраморной плите, украшенной каменной чалмой. По углам стояли четыре дерева. Шейх Бахауддин Накшбанд! Я припал к плите лбом, распластавшись горизонтально. Потом сел в ваджрасану, закрыл глаза и предался стихие "беззвучного зикра", — как говорят дервиши ордена шейха Бахауддина. Служитель, видимо, решив, что я сейчас буду предаваться занятиям "возвышающими точками", оставил меня в одиночестве. "Странно, — подумалось мне, — в галактический закрытый город проникнуть не удалось, зато попал в земной. И еще неизвестно — что лучше..."

Я взял на память несколько листьев с растущего у гроба шейха древа. Один из них до сих пор играет роль закладки в томике Корана, привезенного в подарок Соколом из Стамбула. На обратном пути я зачерпнул воды из лотосового пруда, омыл лицо. Потом, уже к полному удивлению, служитель предложил подняться на минарет. Он открыл тяжелую входную дверь, и я поднялся по винтовой лестнице на верхнюю площадку для имама. Отсюда открывался поразительный вид на всю округу, в том числе — на райский сад шейха Бахауддина. После этого привратник рассказал, что здесь недалеко находится мазар матери Бахауддина, а чуть в другую сторону, ближе к Бухаре — мазар его учителя, хазрата Амири-Куллола.

Саид Амири-Кулол. Саид Амири-Кулол, горшечник, считается наставником-муршидом Бахауддина Накшбанда. Место его погребения, в отличие от текке знаменитого ученика, отмечено очень скромно, но оригинально. Здесь мы видим странное сооружение в форме буддийской ступы, внутри которого постоянно горит лампада. Видимо, как символ накшбандийского Аллох-нури —гностического "света Аллаха". Рядом стоит длиннющий шест, увенчанный священной пятерней и колокольчиками. Вот, собственно, и все. На мой вопрос "А где же сама могила?", ибо я ожидал, как обычно, увидеть внушительных размеров саркофаг, служитель ответил, что мэтр не пожелал тратиться на похороны и завещал просто засыпать его могилу глиной, из которой он всю жизнь делал горшки. Что и было исполнено. Могила Амири-Кулола действительно представляет собой кучу сухой глины, которую, к тому же, постоянно подвозят, ибо тайные, но многочисленные поклонники святого почитают глину с его могилы за чудодейственную. Смотритель посоветовал мне взять немного с собой. Я, конечно же, взял. Это была уже вторая проба глины, которую я вез с собой. Первая происходила с Хазрати-Бурха.

Мы выпили чаю с хранителем мазара и парой его друзей, покурили насвай, и я отправился дальше в направлении Бухары. Каково же было мое удивление, когда, взяв попутку, через минуту я обнаружил себя ровно на том же самом месте, где сел в "Волгу" утром, по выходу их поезда! Получалось, что добираясь до мазара, я сделал громанный крюк, тогда как мог бы просто пойти в другую сторону и через полчаса ходьбы достичь ханаки Бахауддина, предварительно посетив, к тому же, его учителя. Интересно, почему же мне "волжанин" не указал в другую сторону? Хотел непременно заработать рубль? Или же мне нужно было совершить исходный круг, чтобы приблизиться к "запретному городу" нужным ходом и с нужной стороны а человеческая алчность здесь не при чем? Пути, как говорится, неисповедимы!

Бухара. Бухара — один из самых приятных городов Средней Азии. По своему внутреннему пространству она мне напрминает Таллин — средневековый город, сохраняющий свое архитектурное единство при "человеческом измерении" и атмосфере приватной уютности и доверительности.

Первым делом я отправился завтракать в знаменитую чайхану у Ляби-хауза — традиционное место городских посиделок у древнего пруда с зеленой водой. В общем, сижу, пью чай. Подходят два "наиционала", спрашивают по-русски, свободны ли рядо места на суфе. Я им, ради хохмы, отвечаю по-таджикски, что, мол, не понимаю. Они очень удивились, беседа завязалась. Это были местные инженер и учитель, активисты бухари'нской диссидентской фронды, мечтавшие о самостийности эмирата. Мы взяли водки, шашлыков, разговорились о жизни. Я им представился прибалтийским эмиссаром, посещающим священные места Ойкумены, за что был произнесен специальный тост: "Ветер с Востока пересилит ветер с Запада!"

Чайхана у Ляби.хауза — любимое место Ходжи Насреддина, где он оттягивался за чаем с трубкой. Недалеко отсюда стоит памятник Ходже, восседающему на своем знаменитом ишаке. Здесь мы встречались с Леней Маховым. Он привез обещанный бурят-монгольский антиквариат и сибирские благовония, приготовленные ламами-медиками по рецептам Чжуд-ши, впридачу. Это были мощные аграбати из можжевельника и ароматических таежных смол. Мы съели дыню. Леонид прочел мантру защитника людей Манджушри. Ему теперь предстояло двигаться сквозь поле многочисленных магических засад, где злые демоны периодически натравливают на вас зомбированных ментов, требующих документы. Махов, как человек не только без прописки, но и без паспорта, интенсивно держал защитное поле, напоминая в своей роли секретного агента тайного тибетского правительства. Теперь он собирался двигаться на Восток, чтобы в долгосрочной перспективе оказаться на Западе. Передав реликвии, Лёня отправился на ташкентский поезд.

Я же пошел к мавзолею Исмаила Самани — основателя династии Саманидов. Это одно из наиболее древних строений города, полностью сохранившееся до нашего времени. Рядом с мазаром находится крепость-цитадель Арк — бывшая резиденция бухарского эмира. Последний из эмиров правившей в Бухаре узбекской мангытской династии Алимхан был свергнут с престола 1 сентября 1920 года, когда в город вошли части Красной армии. Эмир бежал в горные области на юго-востоке страны, где пытался организовать сопротивление большевикам, а после серии неудач ушел за границу, окончательно обосновавшись в Кабуле.

В цитадели находился музей старой Бухары, где меня особенно привлекла оригинальная одежда дервишей с рядом зна'чимых ритуальных предметов: колпаком, посохом, чашей для подаяний, четками. Центральное место цитадели занимает тронный зал, вернее, то что от него осталось. Четыре стены без потолка обрамляют прямоугольное пространство метров двадцать на десять. Напротив входа, у противоположной стены, возвышается нечто вроде сцены, на которую слева и справа ведут ступени. Посредине сцены — огромный "трон" в виде примитивного деревянного каркаса. Я поднялся на помост и сел на трон, взглянув на лежавший у ног мир с позиции эмира...

21.1.

Мечеть в снегу. Бухарские монархи — последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в перербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена мечеть (та, что на Горьковской).

Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдар-акой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети был укрыт белой шапкой, из которой выходила вверх пика с черным полумесяцем на острие. "Это — самая северная соборная мечеть в мире", — заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос будет радикально трансформирован, а вместе с ним — и условия человечесой онтологии. В идеале Ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди не снилось!) и возведение мечети на Северном полюсе, или, хотя бы, в самом северном населенном пункте Зеленой земли — поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.

Географическая ось Бухара-Петербург-Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды мангытская династия обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индо-Китая. В известном смысле, Бухару можно рассаматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Но Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием "Мечеть в снегу".

Я сидел на троне последнего чингисида, философски размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров... Военачальники в тюрбанах с кривыми саблями. Представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах. Дервиши в веригах. Вьющиеся станы гурий-танцовщиц. В конце концов, всё смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi!

Парижская пари. Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь стилистически напомнило о Таллине, где питейные места часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос: "Sorry, can you help me?" Оборачиваюсь — рядом стоит девушка, видимо из иностранной туристической тусовки.

Это оказалась отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как можно дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная американская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон. Однако, бритая голова при серьезной забороделости могли вызвать, скорее, ассоциации о жрецах тайных восточных культов. В пользу "культовости" говорили и несколько рядов четок и талисманов, которые можно было заметить на моей шее. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.

Я ей объяснил, что сам являюсь в этом прекрасном городе, в известной степени, посторонним — хотя и в несколько меньшей, чем она, однако готов помочь. Мишель — так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах — достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, я предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать вместе, где там может быть нужный отель. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще. Это предложение, вероятно, показалось Мишель вполне суфийским, ибо она привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии и спросила, известен ли мне этот автор?

— Вы интересуетесь восточной поэзией?
— Восточной, и особенно суфийской. А в принципе я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня интересует прямая мистическая практика, action direct!

Разговор обретал замысловатый оборот. Ну, если прямая практика — то начинать нужно с уроков Омара Хайяма:

"В жизни сей опьянение лучше всего,
Нежной гурии пение лучше всего,
Вольной мысли кипение лучше всего,
Всех запретов забвение лучше всего."

Мишель не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на "пути туриста". Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был — так только за Железным занавесом, в мире, не включенным в систему банального западного профанизма. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых с точки зрения сакральной географии указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже находилась в поисках истинного имама времени, чем вызывала чувство известного пиетета.

Я поведал Мишель о посвятительных структурах древнего общества Ашаван, скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации этих мест в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно-лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.

— А можно ли познакомиться с настоящими мэтрами тайных учений?
— Почему бы и нет? Я как раз нахожусь на пути к одному из них. Если хочешь, завтра будем у него!
— Вау, это прямо здесь в Бухаре?
— Не совсем. Это — в Хорезме, недалеко от Хивы. Слышала про такой город?
— Про Хиву, конечно, слышала, но наша группа, к сожалению, туда не едет.
— Плюнь на группу!
— Не могу. Я вообще не могу надолго отлучаться, а тем более — произвольно уезжать в другой город, иначе будут большие неприятности.

Как выяснилось, Мишель не могла самостоятельно съездить даже на ключевые мазары под Бухарой. О чем она думала, отправляясь в этот тур? Оставалась последняя возможность: посетить на обратном пути в Париж через Москву одного ходжагонского шейха, видевшего в движении ислама на северо-запад залог захвата шарнира времени в надежные руки. Я подумал, что Мишель, в процессе ее общего развития, было бы неплохо ознакомиться с идеями полярного ислама как особой инициатической линии людей дома Пророка. Род шейха восходил непосредственно к карабахским беям, наследовавшим, в свою очередь, традиции Ашаван от своих зороастрийских предков. Кроме того, мэтр бегло говорил по-французски и знал, так сказать, всю французскую "беллетристику" по этому вопросу — от Генона до Шуона.

Мишель все не могла понять, шутят ли с ней или говорят всерьез, и вообще, бодрствует она или грезит? Слишком невероятной казалась эта встреча с незнакомцем в заколдованной Бухаре!.. Незнакомец тем временем полез к себе в рюкзак за записной книжкой с адресом шейха. Там что-то звякнуло. Франсуаза с любопытством заглянула краем глаза в рюкзак и чуть не упала с табуретки. Затертый брезентовый "ермак" был доверху наполнен золотым антиквариатом и ценными предметами восточных культов.

— Пардон, а это что такое?
— Это, мадам, некий инструментарий, благодаря которому поддерживаются должные условия для нашей практики.
— Как интересно! Что же это за "практика"? Вы тантрики?
— С чего это вы взяли?
— Я вижу у вас в рюкзаке фигурки тантрических божеств.
— А вы интересуетесь еще и тантризмом?
— Я танцую сераль и думаю, что в здесь есть что-то от античных дионисий, которые, в свою очередь, связаны через восточные культы с тантрическими.
— В конечном итоге, противоположности сходятся, не так ли?

Я достал записную книжку и дал парижской пари номер телефона шейха в Москве, а затем написал ему письмо по-таджикски в арабской графике, что в русском переводе звучало примерно так: "Хорошая девушка. Требует внимания. Возможны нюансы". Мишель осмотрела полученный ярлык со всех сторон, затем аккуратно его сложила и убрала в карман. Потом, уже в полной темноте, мы дошли до вокзала, нашли гостиницу и затем до самого рассвета, в парке перед отелем общались на предмет восточных тонкостей. "Омар, мадам, Омар Хайям!"

Ургенч. К вечеру следующего дня я прибыл в каракалпакский город Ургенч. Это уже исторический Хорезм. Хорезмское ханство, как и Бухарский эмират, было вассалом царской России. Цивилизационное влияние Запада было тут всегда минимальным, в результате чего местный культурный ландшафт сохраняет, порой, уникальную музейную архаику. В городе праздновался юбилей великого земляка — средневекового математика Аль-Хорезми. Поставленный по этому случаю памятник ученому мне попался на прямой как стрела центральной улице, на полпути от железнодорожного вокзала до гостиницы. За десять минут ходьбы ко мне несколько раз подходили местные юноши, предлагая широган. Один из них, у которого я согласился немного взять в обмен на краткое интервью, рассказал, что хашем здесь торгуют все, но действительно крупные деньги делаются на опие. Мы отошли чуть в сторону, к кустам, раскурили на пробу наяк.

— Ты, брат, кто, турист?
— Нет, я журналист, приехал на конгресс Аль-Хорезми (объявлениями о котором вся центральная улица, вплоть до гостиницы, была заклеена словно постерами о предстоящем рок-концерте).
— Да, Аль-Хорезми — наш человек!

Хива. На следующее утро я отправился в Хиву, лежащую в двадцати минутах езды от гостиницы. Сегодня Хива — это архитектурный заповедник под открытым небом, лежащий в пригороде Ургенча. Населения тут никакого нет. Весь город обнесен крепостной стеной, а его внутренняя территория является охраняемой музейной зоной. В рабочие дни ворота города открываются, и толпы туристов растекаются ручьями по его средневековым узким улочкам с глухими белеными стенами, резными галереями мечетей и расписными айванами общественных мест. Теперь это — турагентства, кафе, сувенирные лавки, а также небольшие цехи мелкого кустарного производства, в основном сувенирно-фольклорного, где на виду любопытных мастера различных ремесел демонстрируют приемы древней ковки, резьбы по дереву, керамической росписи или шитья элементов традиционного гардероба местных жителей.

По площади Хива сравнима с ядром Старого Таллина, а по степени сохранности в качестве единого комплекса — даже его превосходит. Наиболее доминирующий, знаковый объект в Хиве — это недостроенный минарет Кальта-минор, бирюзовые стены которого покрыты вязью стихов великого маарифа и ханского мираба Мухаммада Ризы Агахи. В этой недостроенности есть, безусловно, знак какой-то остановки времени. Такое впечатление производит в целом вся Хива как "мертвый город", наполняющийся в светлое время призрачной жизнью пестрого туристского бомонда, и Кальта-минор лишь доводит эстетику остановленного времени до ее физического и метафизического апогея. Единственная истинная жизнь среди призрачного развлекательного существования "города метрвых" имела место в потаенной гробнице, невидимой глазу профанического туриста. Это был мазар Уч-Авлия, что означает на местном наречии "Три брата". Эти Трое Братьев-ремесленников некогда возглавили восстание хорезмийцев против деспотических властей, и с тех пор почитаются у местного населения в качестве народных заступников.

В небольшом затемненном склепе, куда едва пробиваются сквозь узкие окна лучи палящего дневного света, стоит три каменных надгробия, покрытых множеством расписных тканей. Надгробия окружает большое число различных штандартов, склоненных у изголовий, где они образуют фигуру своеобразного паланкина. За все время, что я сидел в гробнице — а это было около часа — в нее никто не вошел. После того, как я вышел на улицу и вновь погрузился в человеческий турпоток, в голову пришли слова Хафиза:"Как много ходящих по горбу земли, которых мы считаем живыми, а они — мертвы, и как много покоящихся в ее недрах, которых мы считаем мертвыми, а они — живы!"

Бируни. В тот же день я решил ехать дальше, в Бируни — место рождения знаменитого ученого-энкиклопедиста Абу Райхана Мухаммеда ибн Ахмеда ал-Бируни. Но отправиться туда я собирался исключительно в силу лишь одной причины: навестить Мирзабая. Эта фигура в те времена вызывала сильный ажиотаж в його-мистической среде не только Средней Азии, но и европейских частях империи, прежде всего — в Москве, Питере и Литве.

21.3.

Мирза. Мирзабай, или коротко Мирза, был дервишем с мазара Султан-Бобо, находящегося в пустыне, километрах в ста от Бируни в сторону Нукуса. Место это крайне оторвано ото всех пунктов цивилизации. Мирза слыл среди местного населения за типичного дивону, но однажды здесь появился Абай. Последний, судя по слухам, был некогда комсоргом в киргизском городе Ош, а потом ушел в мистику и отправился в поиски высшего имама. В этих исканиях он объездил много мест в Азии, пока, наконец, совершенно случайно не оказался на Султане-Бобо. Увидев Мирзу, он сразу понял: "Hu!" (арабск. "Он"). Мирза якобы рассказал Абаю историю мазара, подчеркивая исключительную геополитическую значимость этого места. Еще Екатерина Великая пыталась укрепиться здесь, расчитывая таким образом обрести ключи к Евразии. Мирза, несущий вахту в "месте силы", выступал, таким образом, как символический хранитель этих ключей.

Эту версию про встречу "двух океанов" — Мирзы и Абая — мне сообщил Леня Асадов, зачастивший с тех пор в Бируни. Он с загадочным выражением лица рассказывал про коллективные зикры на Султан-Бобо и с восторгом — о свингерских практиках в текке у Мирзабая:

— Приезёаем мы со Светой — а там уже сидит команда. Абай говорит: "Ты сегодня спишь с ним, а ты — с ней!" Нас в первую ночь положили вместе, чтобы комплексы сошли. Следующую мне пришлось спать с одной литовкой, а Свете вообще подложили москвичку! Потом приехали новые люди, опять пошел размен. А еще...

Еще Леня рассказал легенду о том, как Мирзабай учил Абая дзэновскими способами.

— Приехали они в Москву, идут по улице. Тут Мирза подходит к милиционеру и говорит, указывая на Абая: "Вот у этого человека нет ни паспорта, ни прописки, проверьте его, пожалуйста, на предмет благонадежности!" Абая тут же винтят, везут в ментуру и сажают в КПЗ на несколько суток. Ну, потом его, конечно, отмазали... В общем, видит он вновь Мирзу и в недоумении спрашивает: "Как же так, я тебя сюда привез, а ты меня сдал ментам. Зачем?" А тот отвечает: "Ты же меня просил учить? Вот я и учу!"

В общем, было понятно, что у Мирзабая — круто. Согласно официальной легенде школы Мирзабая, сочиненной Абаем, Мирза представлял собой последнего мастера Старой школы, тогда как сам Абай — первый мастер Новой школы и одновременно единственный легитимный наследник традиций Старой школы. Мирза был также объявлен "старшим братом Раджниша". Абай научил его двум-трем банкам про Раджниша, которые Мирза время от времени выдавал, по-разному их обыгрывая, неизменно повторяя при этом: "Как говорил мой младший брат Раджниш..." Бхагаван Шри Раджниш нужен был Абаю для вербовки аудитории из нью-эйджевской среды, где тогда на первые позиции выходил альтернативный индийский гуру из Пуны. Бхагаван в своем синкретическом учении, не лишенном остроумия, позиционировал себя как продолжатель линии гурджиевских учителей и духовный ницшеанец. Мирза, являясь как бы частью аутентичного мира "гурджиевской" традиции, тем самым обретал "право на старшинство", что, в свою очередь, позволяло Абаю претендовать как минимум на равноценный раджнишевскому эзо-статус в международной нью-эйджевской тусовке. Одним словом, Абай начал пиарить Мирзу, а Мирза — Абая.

В сельский домик Мирзы неподалеку от Бируни начала ездить мистически настроенная публика из разных мест СССР. Вообще, замечу, что литовцы проявляли в мистической жизни советского общества исключительную активность. Их можно было встретить практически во всех точках гигантской Красной империи, где дело касалось запредельных альтернатив. В окружении нашего эстонского Мэтра тоже было много литовцев, некоторые из которых даже последовали за ним позже в Америку. Москвичи, само собой, тоже везде. Слухи о чудесном волшебнике на мазаре в песчаных барханах Страны черных колпаков (как переводится слово Каркалпакистан) стали медленно, но верно расползаться в эзотерических кругах столицы. Через связи в спиритеческом салоне космонавта Севастьянова, которым руководила его жена, была пролоббирована специальная научная конференция в Звездном городке, на которой Мирзабай с Абаем предстали в качестве уникумов перед научной элитой страны.

Мирзабай поведал аудитории о принципах и методах прямого, непосредственного познания космоса, без прибегания к научным приборам, но при этом — бесконечно более точного. В чапане, колпаке и с посохом, Мирза вещал со сцены на узбекском языке, иногда вставляя русские вицы, а Абай уже транслировал текст мэтра жадно слушавшей публике. Ситуация была пропиарена настолько, что Мирзу ученое собрание признало за "человека с уникальными парапсихологическими способностями, представляющего интерес для большой науки". По этому случаю главный редактор журнала "Огонек", писатель и общественный деятель Анатолий Софронов, лично выдал Мирзе специальную справку, где подтверждались уникальные качества последнего, а местные каракалпакские власти призывались всячески способствовать советской науке в деле разгадки этой тайны природы:

"...Известно, что в последнее время способности, проявляющиеся в нетрадиционных способах лечения с помощью биотоков рук, в телепатии, телекинезе, становят-ся предметами пристального научного внимания, исследования... В Каракалпакии проживает Мирзабай Кимбатбаев . Этот человек наделен необы-чайными способностями, накладывающими свой отпечаток на весь его образ жизни. Молодой ученый Абай Борубаев установил с ним взаимодействие и ведет записи научного характера... которые являются целью достаточно длительного эксперимента. Просим вас оказывать всяческое содействие этой работе, помогать поездкам Мирзабая Кимбатбаева и Абая Борубаева из Каракалпакии в Москву по вызову научных учреждений."

"Оказывать всяческое содействие" означало принять к сведению, что тусовка в доме у Мирзабая и на мазаре не является простым бомжовым сходом или чем-то там еще, но представляет собой часть научного эксперимента, в котором принимают участие как статисты, так и специальный научный персонал.

Такая бумага из Москвы вызвала в Бируни шок совершенно в духе гоголевского "Ревизора". Как? Этот Мирза, съехавший нищий дервиш-асоциал, вдруг оказывается ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАННЫМ МОСКВОЙ ОСОБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, которого теперь уже не просто шугать нельзя, но нужно даже всячески беречь и охранять! С тех пор у Мирзы пошел полный отрыв. Люди ездили, как хотели. Никто не шугал. Все было можно. И это — в советском-то Узбекистане! Бируни начал постепенно превращаться в узбекский Катманду: мистические белые туристы стали постоянным элементом местного автовокзала. В священном хаузе у Султан-Бобо проводились ритуальные групповые купания с последующими зикрами и тантрами.

Где живет конкретно Мирзабай, в смысле улицы и дома, я не знал. Тем не менее, надеясь выяснить ситуацию в оперативном порядке уже на месте, я отправился на автовокзал, чтобы узнать про автобус на Бируни. В холле, на стене, висел гигантский кумачевого цвета фанерный щит, на котором белыми буквами было написано на двух языках, узбекском и русском: "Да здравствует советский Узбекистан — маяк социализма на Востоке!" Подхожу к кассе, встаю в очередь. Обращаю внимание, что передо мной стоит девушка европейского вида, с длинными рыжими волосами, на спине рюкзак. "А вот и проводник!" — это была первая мысль, спонтанно пришедшая мне в голову в качестве реакции на девушку. Она, тем временем, склонилась к кассовому окошку и произнесла по-русски с типично литовским акцентом: "Один билет на Бируни, пожалуйста!" Ну, теперь точно все ясно. Девушка, взяв билет, пошла на выход. Я взял билет на этот же автобус и бросился ее догонять:

— Извините, Вы, случайно, не в Бируни едете?
— Я? В Бируни.
— Наверное, к Мирзабаю?

Девушка явно смутилась, не зная, как уйти от ответа.

— А Вы, простите, кто такой?
— Я — эстонский знакомый Мирзабая. А Вы, вероятно, из Литвы?

После этих слов рыжеволосая дама с рюкзаком ощутимо расслабилась и сказала, что да, едет к Мирзабаю и рада попутчику. Мы сели на небольшой автобус, который был не очень сильно заполнен местными жителями. Путешествие к центру земли продолжалось.

Через час мы подъехали к паромной переправе через Аму-Дарью. С поверхности мутно-желтой воды пахнуло теплой влагой. В этих местах Аму-Дарья протекает через плоский полупустынный ландшафт, изредка оживляемый бледно-зелеными оазисами. Автобус въехал на паром, люди сошли на палубу. Подтянулось еще несколько машин. Наконец звякнула рында, паромщик отдал конец. Медленно, но верно мы двигались поперек быстрого и мощного течения великой реки Востока, прославленной еще историографами азиатского походв Александра Великого-Дулкарнайна. Достигнув того берега, мы вновь выехали на дорогу, а через полчаса мой литовский гид попросил водителя остановить машину: "Скажите, пятая бригада, одиннадцатый участок — это здесь?"

Мы вышли из автобуса и углубились по бежавшей вдоль посевов проселочной дороге вглубь бирунийского оазиса.

— Ты не помнишь, у Мирзабая одиннадцатый или десятый участок?
— Понятия не имею!
— Ты что, раньше здесь никогда не был?

В голосе девушки вновь ожили тревожные нотки. "Наверное, шугается гэбэшного хвоста", — подумалось мне. Ну, это — ее проблема!

— Впервые в жизни!
— Ты же сказал, что ты — знакомый Мирзы!
— Ну, знакомство — одно дело, а визит — другое. Да не переживай, мы его и так найдем!

Она посмотрела на меня как на идиота, но сделать уже ничего не могла. В конце концов, через полчаса мы нашли нужный поворот. Дом Мирзы — крошечная глиняная сакля — стоял в отдалении небольшого вытоптанного участка, огражденного с трех сторон высокими платанами, а с четвертой примыкавшего к дороге. Вокруг никого не было видно. Мы перепрыгнули через разделявший дорогу и участок небольшой арык и направились к жилищу. На полпути, нам навстречу из сакли вышел высокий крупный мужчина, достаточно молодого вида, с холеным азиатским фейсом и тонкими черными оперетточными усиками, в тюбетейке и раисовском френче:

Распахнув объятия, молодец пошел прямо на девушку. Она с готовностью бросилась под благословение.

— А это кто с тобой?
— Вот, по дороге пристал. Сказал, что знакомый Мирзабая.

Молодец еще раз подозрительно-неласково зыркнул на меня.

— Ну, ты иди в дом, а мы тут с гостем поговорим.
— Я пока полы помою!

Рыжеволосая, скинув рюкзак, бросилась к стоящим у порога ведрам. Молодец же с явно недружественным видом пошел на меня:

— Ты теперь говори, кто такой, чего здесь ищешь?

Такого хамства, откровенно говоря, я даже как-то и не ожидал. Вот это номер! Однако, нужно было что-то отвечать.

— Я бы хотел видеть Мирзабая.
— Я Мирзабай. Чего тебе нужно?

Мирзабай? Я внимательно вгляделся в лицо этого наглого откормленного типа в тюбетейке, прекрасно и без акцента говорившего по-русски. Неужели Мирзабай так молод? И про косноязычие — тоже сказки? Тут я заметил на френче у молодца значок Ударника коммунистического труда. Ну просто сталинский комсорг! А он продолжал наезжвть:

— Ты зачем сюда приехал? Тебе работать надо, делом заниматься, а не бродяжничать. Я тебя сейчас в милицию сдам!

У меня в этот раз, на всякий случай, была запасена бурцевская "путевка в Шамбалу". Наличие этой ксивы позволяло надеяться на эффект автоматического прогиба местного начальства перед всем московским. Собственно говоря, на этом же принципе держалась эффективность софроновской справки, по которой от властей был отмазан сам Мирзабай сотоварищи.

— Э-э, дорогой, подожди милицию. Во-первых, я не бродяга, а сотрудник научной экспедиции. Вот, возвращаюсь в Москву, решил по пути посетить Ваш центр.

Я протянул ему "путевку", где черным по белому было написано о цели экспедиции и выражалась надежда, что местные власти проявят в отношении предъявителя сего документа максимум кооперативности.

— Ну и чего ты хочешь, что здесь ищешь? Снежного человека? Так ведь у нас тут нет снега!
— Да нет, снежного человека мы уже нашли в горах. Но я слышал, что у Вас такие же сверхъестественные способности, как у снежного человека. Мне бы хотелось, как представителю Эстонского парапсихологического общества, пообщаться с Вами на предмет альтернативных техник познания.

— Кто рассказал обо мне?
— Леня Асадов.
— Не знаю такого! А тебе — нечего тут делать. Отправляйся домой!

Всё было ясно. Жаль, конечно, что не удалось понаблюдать жизнь мирзабаевой школы изнутри, но, с другой стороны, я должен был расчитывать на на такой вариант приема. Как-никак — чужой монастырь... Делать ничего не оставалось, как лицемерно раскланявшись отправиться дальше. "Дальше" означало — на Султан-Бобо (раз я уж здесь!), а потом — в Нукус, откуда можно было вылететь в Москву. Я вернулся к автобусной остановке и стал ловить машины в сторону Нукуса, на полпути от которого располагался загадочный мазар.

Через полчаса остановился автобус. "Куда, Ну'кис? Поехали!" В салоне были водитель да еще пару человек. Когда я спросил, где будет лучше сойти, чтобы добраться до Султана-Бобо, мои попутчики заметно оживились.

— А зачем тебе туда, что ты там жочешь делать?
— Видите ли, я член аржеологической экспедиции и хочу осмотреть этот знаменитый памятник культуры.

Выяснилось, что автобус идет как раз к мазару. Один из пассажиров рассказал, что этот мазар очень популярен у женщин, особенно бесплодных, которые специально периодически ездят туда подлечиться. Автобус шел как раз забрать с мазара очередную группу. Пользуясь случаем, я спросил, не знают ли они Мирзабая?

И человек рассказал, что раньше Мирза считался за местного сумасшедшего, в сторону которого никто даже не смотрел. До тех пор, пока не пришла бумага из Москвы. "Они сказали, что Мирзабай какой-то особенный, им теперь интересуются Академия Наук и Центр подготовки космонавтов!" После "бумаги" Мирза, по мнению рассказчика, совершенно обнаглел. Теперь он демонстративно ходит по Бируни с молодыми девками, пьет водку и отрывается как хочет, травмируя воображение местных пуритан:

— Представляешь, идет он однажды со своей палкой по Бируни, а с ним — целая стая полураздетых девчонок. Подходит милиционер и говорит: "Здесь девушкам так ходить нельзя, надо ноги и плечи закрыть!" А Мирза ему: "Или ты сейчас отстанешь, или девушки пойдут голыми купаться!" Милиционер не отстает, и тогда Мирза говорит своим: "Девочки, давайте все в фонтан!" И они, представляешь, разделись совсем до гола и прыгнули в фонтан! Тут такая паника пошла! Милиционер не знает что делать, сбежались люди, а Мирза сам залез в фонтан и хватает их, одну туда, другую сюда! А что делать? У него бумага из Москвы, трогать его теперь нельзя. Вот, приезжал из Москвы к нему недавно какой-то большой начальник, его наши раисы тоже принимали. А ты что про него спрашиваешь?

— Да я как раз хотел посмотреть, что это за человек такой знаменитый? У нас в Эстонии про него тоже знают. Только он какой-то неприветливый, разговаривать не стал!
— Это странно, Мирза — очень общительный!
— Ну, не знаю, меня он не принял.
— Может быть, он тебя не понял? Он вель по-русски почти не говорит!
— Как не говорит? Прекрасно говорит! Даже без акцента..
.— Это такой молодой, высокий, с усами?
— Да, да, именно он!
— Э-э, дорогой, так это не Мирзабай, ЭТО АБАЙ!

После этих слов меня словно током пробило. Так это был не Мирза! Просто Абай выдал себя за него, отшив меня просто как мальчика! А где же, в таком случае, Мирза? Дома его, похоже, все же не было. Может быть, как раз сидит на мазаре?

Тем временем автобус вошел в зону чистой пустыни. По обе стороны шоссе тянулись обширные голые плоскости, обрамляемые с северной стороны грядой хребта Султануиздаг, а с другой — руслом Аму-Дарьи. Автобус свернул с шоссе на проселочную дорогу, шедшую в направлении гигантского кладбища — классического "города мертвых" по казахстанскому образцу. Дорога петляла среди каменных могильников, пока не привела нас, наконец, к возвышавшемуся на пригорке посреди кладбища внушительному кубическому строению под большим куполом. Султан--Бобо — усыпальница сподвижника и современника Пророка, некогда йеменского пастуха Султана Увайса аль-Карани, основателя суфийского ордена Увайсийя.

Султан-Бобо. Мы вышли из автобуса, поднялись к мазару. Здесь было человек восемь женщин и еще какой-то человек. Они сидели перед массивными деревянными резными воротами святилища и пили чай на разложенном прямо на земле дастархане. Вокруг, во всех направлениях, простирались белеющие, словно выветренные кости, надгробия. У некоторых из них, что поближе, я разглядел навешанные на шесты белые тряпочки. Но самым неожиданным было здесь увидеть огромную массу детских игрушек, в основном кукол. Пластмассовые, тряпичные, "фирменные" и самодельные — они как бы украшали надгробия вместо цветов, вместе с тем вызывая ассоциации с утробной магией. Как выяснилось, эти игрушки использовались посещавшими мараз женщинами в качестве "даров духам", которые должны были исцелить недуги и привести в восстановлению плодородия.

Вместе с тем оказалось, что человек у мазара — вовсе не Мирза. Да, Мирза здесь был сегодня, но пару часов назад уехал домой, в Бируни. Вот, незадача: разъехались! Ну, что ж, мазар-то хоть осмотреть можно? Оказалось — нельзя. Смотритель категорически отказывался открывать мне двери, говоря, что "прием на сегодня окончен". Не помогали ни мантры, ни деньги. Неожиданно ко входу подошло еще несколько женщин. Они о чем-то поговорили со смотрителем и тот пошел отпирать небольшую дверь, врезанную в тяжелые ворота "Каабы под куполом". Вместе с этими женщинами туда вошли мои попутчики с автобуса, а за ними, конечно же, и я. Правда, на этот раз посидеть как следует не удалось, но главная цель была достигнут: "узкие двери" распахнулись и я оказался в плохладном темном склепе с могилой хазрата.

Здесь же, у мазара, находился специальный зиаратный хауз со священными рыбами. Омовение в этих водах должно было способствовать, согласно местным традициям, оздоровлению души и тела и увеличению жизненных сил. Рыба — древнейший символ плодородия, и не исключено, что культ деторождения возник на этом месте именно благодаря такому естественному водоему (который, к тому же, психологически воспринимался как некое "чудо в пустыне"). Я тоже омыл лицо и руки, но от полного купания пришлось отказаться по причине присутствия женщин. Залезать же в воду в одежде было не с руки, ибо сохнуть не было никакой возможности. Автобус отъезжал назад в Бируни, и я решил вернуться, чтобы уже теперь наверняка встретить Мирзу и разобраться с Абаем.

Опять в Бируни. И вот — снова остановка в пригороде Бируни. Совхоз "Коммунизм", пятая бригада, одиннадцатый участок. От остановки до дома Мирзы я шел, представляя себе, как же сейчас наеду на Абая! В жизни не был таким злым! Адреналин прямо бился в венах как горный поток в узких берегах каменного русла, В общем, как сказал поэт, "я матом крыл без передышки". Подхожу к дому Мирзы — во дворе маленькая сгорбленная старушка что-то подметает. Наверное, мать хозяина. Рыжеволосой не видно. Зато в гамаке, натянутом между двумя стволами, лежит Абай. Заметив меня, он настороженно приподнялся.

Прежде, чем устраивать разборку, я решил выяснить, где же все-таки находится Мирза. Абай на этот раз не стал меня водить за нос, а сразу сказал, что Мирзы пока нет.

— А когда, наконец, будет? Мне сказали на Султане-Бобо, что он отправился несколько часов назад домой.
— Не знаю, сюда он не приходил. Мирза — странник. Сегодня здесь, завтра там... Никто не знает, где и когда он пояаится.

Абай мне посоветовал не оставаться на ночь в этих местах, а идти в гостиницу в Бируни. "У нас тут по ночам хулиганы разные ходят, могут быть неприятности". Он объяснил короткий путь к отелю и посоветовал придти завтра с утра. Может быть, Мирза вернется...

Небольшая двухэтажная гостиница в Бируни оказалась довольно чистой и опрятной. В рецепции дежурила пожилая русская дама интеллигентного вида, похожая на учительницу. Я с большим удовольствием выспался на чистой постели, принял с утра душ, поел в ресторане и попросил одного из посетителей написать мне записку к Мирзабаю на узбекском языке. На всякий случай, если его опять не будет.

Мирзы, как я в глубине души и подозревал, дома, действительно, опять не оказалось. Абай сказал, что он может придти и через час, и через день, и через неделю. Ну, значит не судьба. Я попросил передать мэтру записку. Абай обещал всё исполнить. На этот раз он держался совершенно не агрессивно, и я даже подумал, что сейчас его можно было-бы немного раскрутить на контакт. С другой стороны, меня совершенно не интересовали трюки Новой школы, да и Старой-то, откровенно говоря, не очень. У нас были свои университеты. Мне хотелось посмотреть на Мирзу чисто из спортивного интереса, чтобы рассказать потом о своих "заморских" впечатлениях нашему эстонскому Мэтру. По крайней мере, сам Абай являл наглядный пример "концентративного секс-гуру" (в нашей терминологии), одержимого острым шизофреническим комплексом власти. Я понял, что Рыжеволосая так шугалась вовсе не из-за опасений "хвоста", но боясь озлобить Абая из-за несанкционированного попутчика мужского пола. В такие игры мне было играть в данном случае неинтересно, также как и бесконечно караулить Мирзу. Я отправился назад к шоссе, ловить машину на Нукус.

Аму-дарьинская цивилизация. Дорога от Бируни до Нукуса идет вдоль Аму-Дарьи, пересекая область одной из древнейшей цивилизаций на планете. Места эти были заселены еще в эпоху неолита, если не раньше. Некогда это был цветущий оазис. Многочисленные нашествия с разных сторон Света (греки, арабы, монголы и другие народы) разрушали и обогощали местную культуру одновременно. Сейчас вся эта область представляет собой довольно пустынный ландшафт, периодически оживляемый стоящими на плоских холмах остатками древних святилищ и крепостей еще, как правило, доисламского периода. Существует мнение, что некогда, в седой древности, Аму-Дарья текла не в Аральское, а Каспийское море. Мертвые пустоши подходящих к хорезмскому оазису Красных и Черных песков когда-то представляли собой цветущие пространства, изобиловавшие населением и городами. Судя по находкам и открытиям последних лет, аму-дарьинскую цивилизацию вполне можно сравнить с великими речными цивилизациями Инда, Евфрата и Нила. В том числе по древности.

Нукус. Нукус — столица Каракалпакии. Сами каракалпаки являются близкими родственниками казахов, их язык гораздо ближе к казахскому, чем к узбекскому. Главная столичная достопримечательность — Музей искусств, основанный еще в пятидесятые годы московским переселенцем Игорем Савицким, собравшим уникальную коллекцию хорезмских древностей. Но не менее уникальным является его собрание произведений русского и раннего советского авангарда начала ХХ столетия.

"Авангард, остановленный на бегу". "Авангард, остановленный на бегу" — название роскошного цветного альбома, выпущенного на заре Перестройки и посвященного экспонатам нукусского музея и их авторам. В небольшом двухэтажном доме в центре города посетитель в самые застойные годы мог увидеть, словно в волшебном сне, произведения искусства, осужденного генеральной линией партии как "буржуазного", антинародного" и даже "клинического" — изгнанного из музеев и выставочных залов на Большой земле, но невероятным образом манифестировавшегося в этом забытом Богом оазисе посреди трех пустынь. Сегодня авангардная коллекция Савицкого считается второй по значению и объему в своем жанре после Эрмитажа. Газета "Новости Каракалпакистана" описывает судьбу и миссию основателя нукусского Музея искусств следующим образом:

"Вот, например, жил в Москве мало кому известный искусствовед Игорь Витальевич Савицкий. Но как- то попал он в Нукус, испил священной воды матери Хорезмского оазиса - Аму, да так и остался на всю жизнь, можно сказать- навсегда. И теперь называют его Третьяковым двадцатого века, а созданный им музей, по мнению вице- президента США Альберта Гора, один из лучших музеев мира, приводит в восторг знатоков искусства со всего света, пробуждая творческие силы и здешних юных талантов."

О музее мне было известно из случайной журнальной публикации, как-то попавшейся на глаза. Однако, особых восторгов по поводу "авангарда, остановленного на бегу", я тогда не испытывал. Гораздо важнее было сесть в самолет на Москву. С этим делом как раз выходил прокол. К моменту, когда я прибыл в местный аэропорт, самолет уже улетел, а следующего надо было ждать сутки, причем без гарантированной на него посадки. Заранее билет было взять нельзя. Прекрасно понимая, "где живу", я решил не испытывать в очередной раз судьбу и поехать поездом. Дольше — зато надежнее. Тем более, в аэропорту меня могли замести с антиквариатом, обыскав как потенциального наркокурьера (из этих мест на Большую землю постоянно шли партии опия и других восточных пряностей, так что ментура с гэбэшкой достаточно плотно — насколько можно было себе представить — пасли ситуацию).

Железнодорожный вокзал находился в соседнем с Нукусом городке Ходжейли, через который шли транзитные поезда из Средней Азии в Москву. Я снова поймал попутку. Водитель УАЗика — местный человек в зеленом кителе и пестрой тюбетейке, небритостью и выражением глаз похожий на банги — оказался на редкость разговорчив. Видимо, он был в ударе. Узнав, что я из очень далеких отсюда краев специально приехал посмотреть на культовые объекты глубинной Азии, он оживленно спросил:

— А мазар Пайгамбара Адама видел?
— Адама? Насколько я себе представляю, череп Адама находится в Бейт-аль-Мукаддасе, или как?
— Э-э, нет! Настоящая могила Адама — у нас!
— Это где же?
— Вот, я сейчас тебе покажу, тут рядом!

Могила Адама. Банги крутанул баранку и мы понеслись по засушливой местности в сторону маячивших на горизонте холмов. На вершине одного из них, имевшего вид правильной пологой пирамиды, возвышались розового цвета руины какого-то древнего сооружения — то ли крепости, то ли храма. Мы подъехали прямо к основанию холма, УАЗик остановился. "Вот это и есть могила Адама!" — Банги указал рукой вверх на руины. Привыкнув к манере ориентального рассказа, где всё возможно, я принял слова парня за очередную банку местного фольклора, но скепсиса своего открыто выказывать не стал. Тем более, что объект был в самом деле очень интересный. Зороастрийские курганы в этих местах являются устойчивой характеристикой ландшафта. Видимо, действительно здесь некогда процветала какая-то очень интенсивная цивилизация. Ведь даже шумерские печати тут находили — вот была связь! "Ну, что, поднимемся наверх, посмотрим округу?" — предложил я компаньону. Он с готовностью согласился.

Через несколько минут мы были наверху. Руина представляла собой остатки циклопического сооружения, сложенного из огромных глиняных кирпичей. Остатки стен вставали по окружности вершины метров на десять. Мы влезли на стену, присели на теплые камни. Вечерело. Солнце клонилось к западу, на востоке вставал новый месяц. Вид с могилы Адама на бренный подлунный мир открывался вполне захватывающий. Вдаль, насколько хватало глаз, уходило плоское пространство степи с редкими оазисами, плавно переходящее в Великую пустыню. Где-то на северо-востоке угадывалось русло Аму-Дарьи, переходящее чуть дальше в болотистую дельту Приаралья.

Водитель посмотрел на меня и тоном заговорщика спросил:

— А другого у тебя ничего нет?
— Была хорошая шира, но кончилась. Пыхнуть сейчас, конечно, было бы самое время!

Молодец немного помялся и неожиданно произнес:

А потом, еще раз зыркнув на меня, достал из кармана штанов оковалок.

— Папиросы есть?
— Я курю насвай. Может быть, наяк сделаем?

Банги посмотрел в обе стороны и достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку "Беломора". Косяк на могиле Адама был воистину райский. Сразу раскрылись все чакры и интуиция взмыла беспрепятственно в космос.

— Послушай, почему это могила Адама? — спросил я Водителя.

— Потому что здесь лежит самый первый умерший в мире человек — Гайа Мартан. По-русски это значит значит "смертная жизнь". Это был первый Человек и первый Царь на земле. Вот, видишь эти стены? Это часы мира. Каждую ночь с них падает вниз один кирпич. Когда все упадут — будет Конец света.

— Жена научила. Она у меня экскурсовод. Я часто развожу группы и слышу, что она там рассказывает.

Солнце садилось, месяц вставал. На востоке появилась первая звезда. Пора было ехать в Ходжейли. Мы спустились с холма, сели в УАЗик и скоро были у вокзала. Гид в тюбетейке подвез меня прямо к путям. Хоп, дорогой, спасибо за экскурсию! Я протянул ему руку. Он дал свою и с хитрым прищуром предупредил:

— Осторожно, не жми большой палец, он у меня вывихнут!

По счастливой случайности поезда долго ждать не пришлось. А когда он подошел, то я с удивлением увидел выходящих из темноты, в лучах привокзальных прожекторов, рыбарей с аральским уловом. И вспомнил, что уже видел эту сцену во время своего первого путешествия в Таджикистан.

Ходжейли — центр Ойкумены. Ходжейли — значит "страна паломников", но можно понять и как "страна господ", по аналогии с "ходжагоном" как "орденом господ". В этих местах присутствует что-то экстраординарное. Может быть, это особый климат или просто поле древних руин дают себя знать? Через много лет мне удалось, как я полагаю, приблизиться к решению этой загадки, и прежде всего — в контексте "могилы Адама" как особого места. Выяснилось, что мазар Пайгамбара Адама расположен в географическом центре Большой суши Старого света, т. е. нашей Ойкумены. Он лежит как раз на пересечении прямых, проведенных от крайнго восточного мыса Евразии на Чукотке (Дежнева) до Зеленого мыса на крайнем западе Африки (Сенегал) и от крайнего северного мыса евразийской суши на Таймыре (Челюскин) до мыса Доброй Надежды на самой южной оконечности Черного континента. Таким образом, получалось, что могила Адама, а точнее могила Гайя Мартана — это географический центр ойкумены, полюс Мира.

Тем временем, кирпичи со старой стены продолжают падать...